Ржевский сколько соболей раздал, а толку — никоего. А в позапрошлую элекцию вовсе не стоило от государя радным панам грамоту писать. Нам ить потом слова оршанского старосты передали. Баял он, де: коли утопали — топор давали, а выплывши — ни топорища. Да к кому из тех, кто прежде за нашего государя стоял, посылать? Великопольская шляхта — капризна и переменчива, будто балованные дети. Виленские посадские — слабосильны, да и не слушает их король Жигимонт. Литовские начальные люди — обманчивы.
— К православным магнатам ещё обратиться следует. Про унию им сказать, про угрозу вере православной.
— Ехать некому. Не станут они наших духовных слушать, да и сквозь границу не пропустят. Привыкли литвины к сладкоречивым иезуцким братьям, да говорливым лютерским совратителям. Красивые слова предпочитают древней истине, — опечалился Годунов.
— Что ж ни одного учёного священника на Руси нет, коей мог бы истину заблудшим проповедовать? — мой патетический вопрос остался без ответа.
Судя по молчанию правителя, с грамотными и готовыми к богословскому спору кадрами действительно имелась проблема.
— Плетение кружев словесных под стать лишь льстивым грекам, — после продолжительной паузы выдал своё заключение царёв шурин.
— Эллин льстивый, сладкоречивый, — Годунов словно покатал во рту зацепившуюся фразу. — Токмо ежели архиепископа Галасуньского послать, он ить вроде две лети в братчиковой школе в дидаскалах обретался.
Пока правитель мысленно подбирал кандидатуру на роль посланца к православным магнатам. Я вспомнил об ином высокородном эмигранте:
— Что же Густав свицкий? Он ить уже с полгода в Москве проживет? Нельзя ли как его к переговорам привлечь?
— Учинился ныне королевич непослушен. Советов отеческих не слушает, к государю Фёдору Ивановичу не прямит, писем к родне писать не желает. Бает, дескать, не перемётчик он и отчине не враг, — отрезал боярин. — К тому ж сей Густав чина господарского не чтит, держит себя словно чёрный мужик. Пустой человек, право слово, никчёмный.-
Царёв шурин помолчал и вдруг резко спросил:
— Об чём речь сей час держали, до того своим умом дошёл али подсказал кто?
Пока я размышлял как бы поаккуратней ответить, Годунов уже сделал выводы сам:
— С ближними людьми совет держать никому не зазорно. Слова твои не глупее тех, что в думной палате рекут.
— Но и не умнее, — мысленно удалось мне закончить фразу боярина.
Похоже, ничего нового сообщить правителю я не смог. Все пришедшие в мою голову идеи, уже видимо обсуждались и по ним приняли решения. Поэтому напомнив Борису Фёдоровичу о своих прежниъ просьбах — о присылке денежной помощи и литейных мастеров на постройку огневой машины, попросил позволения удалиться обратно в удельную столицу.
— Лишнего серебра на затею твою в государевой казне нет, — отрезал Годунов. — Умельца с Пушечного двора на Углич отошлю, и меди оттуда велю дать, ежели её лишок имеется. Коли желаешь домой воротиться, то тебе путь чист.
Получив разрешение, отправился к себе на двор, наказав Ждану готовиться к отъезду.
Глава 50
Не успели мы въехать в посад Углича, как к нашей кавалькаде присоединился Григорий-Гушчепсе. Обычно невозмутимый, будто индейский вождь из старого фильма, черкес скакал вокруг нас словно балованный ребёнок. Нетерпение его оказалось настолько велико, что он завёл разговор о жгущем его душу желании прямо посредине городской улицы:
— Князь, твой оружейный кузнец новые сабли отковал. Одну по моему слову сработал, вышла истинно наша бесленеевская джатэ. Да вот не продаёт, молвит, де, без княжьего дозволения никак нельзя. Разреши сей клинок мне купить, всё, что имею — за него не жаль отдать.
Насколько мне было известно, ничего особого Григорий на княжьей службе не приобрёл. Даже в жалованном ему поместье и то поселились только двое крестьян-бобылей, да к тому же, похоже, беглых. К тому же судя по поведению черкеса, ему хотелось обязательно заполучить сделанное мастером Мироновым оружие. Пожалуй, тут откажешь — так украдет и сбежит. Или, по меньшей мере, возненавидит как человек, у которого отняли осязаемую мечту.
— Уж не знаю, что за чудо саблю там Тихон сковал, но теперь твоя она — жалую за службу, — сообщил я нетерпеливому черкесу.
То ли Гушчепсе ожидал такого решения, то ли ошалел от радости, но не произнеся даже слова благодарности, он завопил:
— Ай-я-я. Хей-хей.
И с этим криком, пугнув коня нагайкой, шарахнулся, распугивая любопытных горожан, в переулок, поскакав к ближайшей переправе через Волгу, на противоположном берегу которой располагался двор кузнеца.
— Догони, скажи — пусть коваля Тихона с собой привезёт, — скомандовал я одному из сопровождавших меня в поездке дворян.
Только мне удалось умыться и сменить дорожную одежду, как стороживший двери истопник сообщил о прибывших кузнеце и молодом черкесе.
— Здрав буде мастер, показывай, чего ты такого диковинного сработал, — обратился я первым к Тихону.
— И тебе здравия княже, — Тихонов указал рукой на стол. — Изволь глянуть.
На грубую деревянную столешницу выложили две сабли обычного русского образца и один узкий меч, похожий на удлинённый европейский палаш.
— Ещё один клинок Григорий к себе захапал, молвил, де ты велел, — сообщил оружейник.
Смутившийся черкес снял с пояса оружие и, вытащив его из грубо сработанныз ножен, выложил на стол. То, что Гушчепсе именовал джатэ, оказалось длинной тяжёлой саблей с динным и узким, как штык, остриём.
— Что ж в них удивительного? — пока никаких отличий от прежних изделий Тихонова я не заметил.
— Дозволь — покажу, — вызвался провести демонстрацию чудо-клинка Григорий.
Дождавшись разрешения он схватил в руки клинок, пробежал взглядом по светлице и не найдя подходящей ему вещи, выбежал в сени. Через пару минут он вернулся с молодым стрельцом, нёсшим службу у крыльца.
Служивый видимо был из новоприбранных. Пузиков почти каждый день появлялся у пристани и торга, сманивая на царёву службу молодых приказных и бурлаков. Такая его активная вербовочная
