находит времени, чтобы прийти в магазин.
– Я думаю, магазину от этого так же не горячо и не холодно, как мне от его проблем. Да он никогда и не был там нужен, этот Том. Он сам прекрасно это понимает и, что самое ужасное, знает, что жене своей он не нужен тоже.
Я думала, что Роза никогда не изменится, но за эти недели произошло невероятное. Наверное, я была несправедлива к ней, когда считала, что она думает только о себе. Казалось, мысли о Пэте неотступно преследуют ее – она постоянно говорила мне о нем, о своем страхе за него и жалости, которой исходило ее сердце. О себе она почти не думала, собственные несчастья отошли для нее на второй план.
Теперь она каждый день приезжала с детьми ко мне в магазин, вместо служанки, обычно сопровождавшей их. Она стала завсегдатаем чаепитий в моем офисе, но вела себя на удивление скромно – тихонько сидела где-нибудь в углу и наблюдала, изредка включаясь в беседу. Она всегда просила, чтобы я провожала ее до дома Лангли.
Однажды, выйдя из моего кабинета, она остановилась на лестнице и, когда дети убежали вперед, стала нервно теребить перчатку.
– Эмми, я там так одинока! Элизабет со мной не разговаривает. Том… только при детях. Они не хотят меня. Я знаю.
Она не сказала мне еще об одном, о чем можно было и не говорить: я точно знала, что куда-либо скрыться от общества мужа и золовки Роза тоже не могла. Как только разошелся слух об ее отношениях с Далкейтом, а затем и об истории с Пэтом, в дом Лангли перестали приходить приглашения. Розе некуда было уйти оттуда, кроме как сюда или в гостиницу Магвайров. К Ларри она прийти отказалась.
– Если Пэту это не нравилось, – сказала она мне с горечью, – значит, и мне не будет нравиться тоже. Мне совсем не хочется, чтобы Юнис мыла после меня руки и прятала подальше детей, потому что я могу, по ее мнению, их испортить.
Мне так же, как и всему Мельбурну, было известно, что Далкейт не уехал из Росскоммона. Роза никогда не говорила о нем, и я не знала, хотела бы она снова увидеть его или нет. Она была совершенно одинока, если не считать меня да еще ее отца, который, впрочем, был настолько подавлен сообщением про Пэта, что у него почти не осталось сил, чтобы поддерживать Розу. Мать ее, кажется, путем своих собственных, никому не ведомых ассоциаций пришла к выводу, что Роза частично является виновной в трагедии, происшедшей с Пэтом, и каждый раз, когда они встречались, она не уставала бранить ее за Далкейта. Поэтому в доме у матери Розе никогда не было покоя. Единственным ее прибежищем оставался мой офис, где она, конечно же, искала моего общества.
Однажды, когда мы долго сидели молча после ужина в гостиной Лангли, она наклонилась ко мне и сказала:
– Слишком поздно просить прощения, Эмми. Они теперь не поверят… да, слишком поздно.
С того времени как Роза вернулась из Лангли-Даунз, Элизабет стала принимать пищу одна, сидя у себя в хозяйственной комнате. Поэтому в тот вечер, когда вернулся Джон Лангли, за столом сидели только Роза, Том да еще я. Мы не ожидали его приезда: он ничего не сообщил нам заранее, не прислал даже распоряжения из бухты Хобсона, чтобы мы отправили за ним экипаж. То, что он приехал сюда, наняв кэб, это само по себе являлось сильным нарушением его привычек, показалось нам предупреждением о состоянии, в котором он пребывал. На лице Розы промелькнул подлинный страх, когда, мирно сидя за столом, мы услышали знакомые шаги, а затем голос, раздающий слугам приветствия.
– Где тут мой сын и невестка?
– Вся семья еще в столовой, сэр, изволят ужинать. Не успели мы хоть немного собраться с мыслями, как дверь с грохотом распахнулась и перед нами вырос Джон Лангли. Том отставил в сторону графин и слегка неуверенно поднялся.
– Добро пожаловать домой, сэр, – сказал он. Старик промолчал; его суровый, требовательный взгляд прощупывал каждого из нас по очереди. Он, как всегда, не снимал свою накидку, а одетой в перчатку правой рукой опирался на трость с серебряным набалдашником. Вид у него был несколько потрепанный; может быть, он выглядел старше обычного, но ничуть не слабее, чем раньше. От его присутствия в комнате даже у меня по спине забегали мурашки.
Роза больше не в силах была выносить повисшего молчания. Шумно скрипнув отодвигаемым стулом, она вышла из-за стола, задвинула стул обратно и бросилась к Джону Лангли почти бегом.
– Папа Лангли, что же вы не прислали нам весточку, что едете? Мы бы приехали в экипаже вас встретить. Я знаю, как вам противны все эти грязные кэбы…
Она встала на носки, чтобы поцеловать его, но внезапно застыла словно в оцепенении. На лице его не дрогнул ни один мускул, выражение его осталось прежним, но тем не менее это было лицо, к которому никому не следовало тянуться с поцелуем. Опомнившись, Роза в нерешительности отступила.
– Сядьте все, – сказал он.
Она молча вернулась на свое место, и Том тоже сел. Сдвинув накидку, старик прошествовал через всю комнату на свое место за столом. Проходя, он дернул за шнурок колокольчика, а затем, усевшись поудобнее, кивнул в мою сторону.
– Добрый вечер, мисс Эмма.
Я раскрыла губы, чтобы ответить на его приветствие, но из-за гнетущего молчания, охватившего всех остальных, почувствовала, как мне передается разлитый в воздухе страх, поэтому голос сначала застрял у меня в горле, а когда наконец прорвался, то вместо приветствия получился какой-то хриплый визг. После этого в полной тишине Джон Лангли дождался, пока по его вызову явится слуга.
– Принеси мне портвейна, – сказал он. Роза взволнованно встряла в разговор.
– Вы ужинали, папа Лангли? Через минуту вам все принесут.
– Я сам прекрасно разберусь, какие распоряжения следует отдавать в моем собственном доме! – И он кивнул слуге: – Только портвейн.
Пока тот ходил за графином и стаканом, все снова сидели в тишине.
– Пожалуй, все. Теперь можешь идти, – сказал Джон Лангли.
