него и никак не отреагировал на приветствие. Пока мы шли, он временами бубнил что-то себе под нос, притом явно обращался не ко мне; и так продолжалось всю долгую дорогу по Коллинз-стрит. Не заговорил он и тогда, когда я уже достала из сумки ключ и начала отпирать свою дверь. Он только рассеянно поднял глаза на знакомые строения и принялся их разглядывать – конюшни, склад, стену большого магазина, возвышающуюся над моим маленьким домом. Несмотря на то что ночь была теплой, он весь дрожал.
– Позволь мне войти, Эмми, – сказал он.
Пока я зажигала лампу, он стоял с видом совершенной беспомощности, и, обернувшись, я заметила в его глазах мольбу об утешении. Я молча указала ему на кресло Адама.
– Садись… побудь немного, а потом пойдешь.
– У тебя есть виски?
Я кивнула. Было бессмысленно ему отказывать, иначе бы он все равно отправился за выпивкой в ближайшую таверну. Первый стакан он выпил почти залпом и сразу протянул его, чтобы я снова наполнила. Второй он пил уже не так быстро и, отпив какое-то количество, взглянул на меня.
– Мы у него в руках, понимаешь? Он держит нас с Розой так крепко, что мы не можем и шевельнуться. А теперь, когда он захапал еще и внуков, ему просто удобно, чтобы все было так, что бы он там ни говорил о позоре. Мой отец никогда не доверяет ситуациям, которые нельзя проконтролировать.
– Но вы не собственность Джона Лангли, – сказала я, – вы можете уйти и взять детей с собой.
Он покачал головой и криво ухмыльнулся, будто я сказала что-то совершенно нелепое.
– Ну уж нет, Эмми, поздновато. Отец с самого начала купил нас, и теперь мы связаны по рукам и ногам его деньгами. Он купил и всех наших детей. Ты заметила, что он даже не допускает мысли, что мы можем уйти, какие бы условия он нам ни ставил? Он слишком хорошо нас знает, наш папаша. Он понимает, что от денег мы никуда не уйдем. Видишь ли, Эмми, без денег мы – это только мы, а отец знает, что этого нам недостаточно. Нам нужны деньги, ведь мы не любим друг друга…
– Ты всегда любил Розу.
– Может быть, в моменты просветления я и люблю ее, но теперь этих моментов становится все меньше. На них нам не продержаться…
– Но Роза ведь изменилась…
Том покачал головой, и на лице его снова появилась улыбка безысходности, выдававшая его боль. Он подошел к столу и снова наполнил свой стакан; движения его были очень бережны и деликатны – он всегда вел себя так, когда напивался. Возвращаться в кресло он не спешил, а облокотился на край стола и продолжил разговор о Розе.
– Она не изменилась, а просто испугана. Она боится моего отца – не меня. Если бы она боялась меня, то меня бы это устроило. Хотелось бы мне видеть, как Роза смотрит на меня, открыв рот, и ловит каждое сказанное мной слово. Но этого никогда не будет – она вообще не хочет ничего слушать. Она слушает только моего отца и все волнуется, что старик вышвырнет нас вон. И тогда мы останемся только вдвоем, Эмми: не будет денег, ради которых мы еще говорим друг другу приличные слова. Не будет денег на выпивку, на новые платья или на экипаж, на котором можно от меня смыться. Ей ведь нравится, что я пью, из-за этого пропадает необходимость со мной возиться. Если бы я не пил, она была бы вынуждена считаться со мной, как делаю это я. К чему ей это?
– У тебя есть доля в «Эмме Лангли».
Он пожал плечами.
– Ну и что? Что с того? Рано или поздно отец приберет к рукам и ее. Он любит подгребать под себя все подряд.
– Почему ты так легко сдаешься? Разве это не тот случай, когда можно и побороться? Я уверена, что…
Он замахал на меня своим стаканом.
– Ах, Эмми, неужели ты не можешь понять людей, которые не такие, как ты? Ты бы, конечно, стала бороться, – но не я. Не надо об этом.
Мне было стыдно. Подойдя к нему, я чрезвычайно осторожно подвела его к креслу.
– Прости меня, Том. Если бы я могла помочь… Он снова сел.
– Да не беспокойся ты о нас с Розой. Лучше помоги им, пока отец их окончательно не запугал. Ведь пока еще не поздно.
Я кивнула. Я поняла, что он говорит о детях.
– Да-да, помоги им, – коротко добавил он. После этого он некоторое время молча пил, вперив взгляд в пол и сжимая стакан обеими руками. Вероятно, картина окружающего начала расплываться перед ним, и он не делал попыток собрать ее воедино. Лицо его разгладилось, а на губах заиграла странная улыбка, в которой угадывалась горькая ирония по отношению ко всему миру.
Внезапно он встрепенулся, различив перед собой меня.
– Эмми, – его зубы обнажились в широкой улыбке, – а ты помнишь, какая она была хорошенькая, помнишь, Эмми? В старые времена… когда она ходила по Балларату, подметая грязь своим подъюбником и не причесываясь? Ничего красивее я не видел.
В ту ночь я видела тяжелый и неприятный сон. Сначала мне приснилась Роза, бьющая кулаками в открытую дверь дома Лангли. Затем все исчезло, и я увидела, как Роза стоит перед Джоном Лангли и дерзко смеется над ним, а он в это время в бессильной злобе стучит по столу своей тростью. Затем я начала просыпаться, но, к своему удивлению, эти удары не прекратились с моим пробуждением. Кроме того, вместе со стуком, который был, кажется, где-то совсем рядом, я услышала, что меня кто-то зовет. И тогда я поняла, что это вовсе не сон.
– Эмми! Эмми! Ну же, ради Бога, Эмми!
Это был голос Тома. Откинув одеяло, я заставила себя окончательно проснуться и откликнуться на его
