– Я Сюзанна де ла Тремуйль де Тальмон, сударь, если вы меня узнали.
– Еще как узнал. Не хитрите, дорогая, не узнать вас невозможно!
– Признаться, я не понимаю, что вы хотите этим сказать.
– Не понимаете? – рявкнул он. – Да чего же можно ожидать от женщины, которая все свободное время проводила рядом с этой австрийской шлюхой!
Я опустила глаза и дала себе слово, что ни за что не вспылю. Пусть он болтает что хочет. Мне нужно вернуть мое имущество. Я только сейчас впервые подумала, что и Сент-Элуа, должно быть, тоже подлежит секвестру.
– Садитесь, – приказал он, буквально швыряя мне дубовый стул. – Это сидение похоже на скамью подсудимых, но вполне возможно, что всем нам придется узнать, что это такое. Так что привыкайте.
Эта мрачная ирония была уже больше похожа на него, Дантона. Я невольно успокоилась, раздумывая, как найти к нему правильный подход.
– Я знаю ваше дело, дорогая. Там много всего наворочено. Я вдруг подумала, что тогда, в карете, он говорил со мной вежливее, но более сухо. Теперешнее его обращение «дорогая» не оскорбляло меня своей фамильярностью, а скорее успокаивало.
– Черт возьми, вы же прелестная женщина. Я ненавижу аристократок, но я обожаю красивых женщин. И очень им сочувствую, когда они попадают в сложный переплет. Почему бы вам не уехать в Вену? Бродя по этим бюрократическим заведениям, вы дождетесь, что вас просто-напросто арестуют.
– За что? – спросила я сухо. – Ведь я ни в чем не виновата.
– Ба, девочка моя, вы болтаете глупости! – прорычал он даже с некоторой долей сочувствия. – Это вам кажется, что вы невиновны. А кто же, по-вашему, должен отвечать за то, что вы были красивы и богаты и блистали в свете, когда другие работали?
– Но я же не выбирала для себя такой судьбы. В моем кругу это было принято. К тому же я женщина.
– Отличная женщина, черт побери! Так поезжайте в Вену.
– Но я не могу, – взмолилась я, уже глотая слезы. – Поймите, у меня так мало денег. А без денег трудно выхлопотать заграничный паспорт. Как же я уеду? Поэтому я и хочу вернуть себе дом, чтобы хотя бы продать его.
– Ваш дом будет продан с торгов, и пытаться сопротивляться этому – значит делать непростительные глупости.
Я принялась говорить быстро и бессвязно:
– Почему же? Ведь он секвестрирован не по праву. Мой муж не эмигрант. Он даже не уезжал никуда. Он погиб здесь. Еще три года назад. Это многие люди знают. Его растерзали санкюлоты. Но он был в Париже, клянусь вам в этом!
– Я верю, – спокойно сказал Дантон. – Но все это вам будет легче доказать Господу Богу, чем Коммуне.
– Я ведь говорю правду! Они не имеют права мне не поверить! Я найду доказательства… Найду гвардейцев, они видели моего мужа. Найду прислугу… Да и Лафайет…
– Лафайет сейчас в армии. И если вы вздумаете делать ставку на него, то быстро прогорите.
– Почему? – в который раз спросила я.
– Потому что его время прошло. Он сам скоро станет эмигрантом.
Я вспомнила о взаимной ненависти, существовавшей между Дантоном и Лафайетом, и решила оставить эту тему.
– Но ведь есть же другие свидетели, надо только найти.
– Вас не станут слушать, – мягко возразил он. – И знаете почему? Знаете, упрямый вы мул? Потому что вы бывшая. И это, черт возьми, чертовски для вас опасно. Они теперь охотники, а вы дичь.
– А вы… разве вы не можете мне помочь?
Он поднялся со стола, на котором сидел в продолжение всего нашего разговора, прошелся по кабинету, набивая трубку.
– Помочь вам? – свирепо прорычал он. – Я патриот!
– Но вы были так добры ко мне! Вы единственный, кто выслушал меня в этом учреждении!
– Я могу только дать вам два совета.
Я тяжело вздохнула. Значит, если уж Дантон отказывает, то дело действительно плохо. Как ни странно, но к этому человеку, который продавался направо и налево, я испытывала доверие. Ах, если бы он захотел помочь мне…
– Вы хотите выслушать их?
Я подняла голову, тыльной стороной ладони вытерла слезы на щеках.
– Дайте мне сначала воды.
Он протянул мне пожелтевший казенный стакан. Я быстро напилась, несколько раз поперхнувшись.
– Хорошо, я рада услышать от вас хотя бы советы. Что вы хотите мне сказать, господин Дантон?
– Прелесть моя, берегитесь Клавьера.
