– Да уж знаю. Как шел он к своей лошади, я мимо проходила. Вот и спросила его: «Не скажете ли, сударь, что у вас за военный чин?» А он мне очень достойно ответил: «Я полковник, сударыня». Сударыней меня назвал! Он, я вам скажу, во всех отношениях достойный человек. Да и богат притом!
Когда было надо, Маргарита приобретала чудесный дар убеждения и красноречия. Я решила положить конец этому разговору.
– Достаточно, Маргарита, – сказала я резко и твердо. – Твои соображения я выслушала, но давай не будем забывать, что решения в этом случае принимаю только я, а я уже сказала герцогу «нет» и готова сколько угодно повторить свой отказ.
Мнение Маргариты было мне совершенно ясно.
2
Жан явился домой поздно вечером, когда я уже начала тревожиться, и был весь в крови.
Я молча, похолодев от ужаса, смотрела на сына. Губы у него были разбиты, на щеке горели ссадины, даже лоб был расцарапан. Он был весь в пыли, и колени разбил в кровь.
– Ты дрался, Жан? – каким-то не своим голосом проговорила я.
Он, тяжело глотнув, молча кивнул.
Франсина принесла теплой воды. Я, не задавая больше вопросов, осторожно раздела сына, стала обмывать ссадины. Чем больше я созерцала это, тем большее возмущение охватывало меня. Жан был весь в крови, но каким-то чудом его рука, совсем недавно сросшаяся, не была повреждена снова. Его просто-таки зверски избили. Кто, черт побери? Я взглянула сыну в глаза и по его взгляду, понурому, мрачному, поняла, что он ничуть не раскаивается в том, что доставил мне такое огорчение. Я тяжело вздохнула: мне следовало бы привыкнуть: драки – самое обычное, что бывает у мальчиков в детстве. Но когда я увидела, что кожа у Жанно ободрана от щиколотки до самого колена, я не выдержала.
– Ты катался по земле, да? Дрался до остервенения? Ты просто-таки чудовище, Жанно! Нельзя быть таким отчаянным, нельзя доставлять маме столько огорчений! Настоящие мужчины никогда не доводят женщину до слез, а я уже почти плачу!
– Я дрался не за просто так, ма! – буркнул Жан.
Я снова вздохнула. С каждым днем он становился все своевольнее. При всей любви ко мне, он имеет собственные взгляды, частично основанные на опыте, но, главным образом, взятые из разговоров с дедом. Деда он запомнил очень хорошо. Должно быть, только дед мог бы сейчас заставить его слушаться.
– Ох, Жан, – сказала я, беря пузырек с йодом, – раз уж ты имел мужество драться, терпи!
Я залила ему раны и царапины йодом: он вытерпел все это с редкостным самообладанием, сжав зубы и не издав ни звука. Тронутая этим, я привлекла его к себе.
– Мой милый, любимый мальчик! – прошептала я растроганно. – Сколько раз мне еще придется перевязывать твои раны! Если ты, конечно, не успокоишься.
Жан был уже дважды меченый: перелом руки и крохотный белый шрам, пересекающий левую бровь, – этот шрам уже никогда не сойдет. Шрам от руки сержанта, чей отряд ограбил Сент-Элуа.
Из слов сына я поняла, что он дрался с деревенскими мальчишками, которых было по меньшей мере пятеро.
– Они избили меня, эти буржуа, но я не сдался! – сказал он хмуро, но гордо.
– Зачем же ты дрался, несносный мальчик, если их было так много? Зачем ты с ними связался?
– Но ведь они посмели думать, что я им равный, ма! А один из них – его зовут Жан, как и меня, – сказал, что я незаконнорожденный!
– И что ты ответил на это?
– Я дал ему оплеуху, вот что!
– Малыш, – сказала я, – а ведь этот Жан сказал тебе правду. На правду нельзя обижаться.
– Я знаю. Но они не смеют говорить так! Кто они такие? Грязные крестьяне, буржуа, так о них дед говорил! А я принц, ма! Как раз это я им и сказал.
– Ты зря хвастался, сынок. Помнишь, дед говорил, что сам титул еще ничего тебе не добавляет. Нужно заслужить его. А ты пока еще этого не сделал.
Жан взглянул на меня с несказанным удивлением.
– Да ты что, ма! Я ведь все равно заслужу! Можешь даже не думать об этом! Вот дай мне только вырасти, я никому не позволю больше тебя мучить! Я каждого убью, кто посмеет обидеть тебя! Когда я буду взрослым и сильным, никто уже больше не нападет на нас.
Он потянулся ко мне и обнял – необычно нежно, даже покровительственно. Он, такой маленький, уже сейчас хотел защищать меня. Жанно не признавался, но я подозревала, что мальчишки, с которыми он дрался, говорили плохо не только о нем, но и обо мне, – это больше всего и взбесило моего мальчика. Я попыталась себе представить Жана взрослым: сильным, рослым, ловким юношей, и потом улыбнулась собственным мыслям.
– Как хорошо, что Бог мне дал тебя, сынок! – прошептала я, целуя его волосы. И добавила, взволнованная до слез: – Ты горд, мой мальчик. И это хорошо. Всегда таким оставайся. Я одобряю тебя.
Ночью, когда Жан спал, горькие раздумья охватили меня. До каких пор все это будет продолжаться? Мой сын мужествен, но разве можно допускать, чтобы его избивали деревенские сорванцы? Они, эти крестьяне, не питают к нему должного почтения именно потому, что мы бедны. Конечно, когда Жан вырастет, он силой их заставит уважать себя, но сейчас он мало что может им противопоставить, кроме, возможно, своего упрямства и сопротивления. А все это не приведет к добру. Это может закончиться тем, что моего сына искалечат или сделают еще что-то в этом роде.
«Боже мой, – подумала я. – Что же мне делать?»
