и страстью с первого же момента встречи с Савиным.
Он приветливо поздоровался с ней, хотя не обратил на нее особого внимания, но когда необходимость похмелья от неаполитанского опьянения стала настоятельнее, взгляд его все внимательнее и внимательнее останавливался на грациозно-полной фигуре молодой женщины.
Ее чисто русская красота, с цыганским вызывающим оттенком, стала производить на него, как и в былые годы, впечатление, и он снова постепенно приблизил ее к себе.
Настя была в положительном восторге.
Она беззаветно любила «своего милого барина», как она мысленно называла Николая Герасимовича.
Она принадлежала к числу тех женщин, из которых любимый ими мужчина лаской и нежностью может, как из воска, делать что угодно, ставить в какие угодно общественные положения, но которые не прощают также любимому человеку не только оскорбления, но даже резкого слова.
Когда года четыре тому назад Савин впервые приблизил к себе Настю, эта связь их была тайной не только для соседей-помещиков, но даже для остальной прислуги дома, которая только смутно догадывалась об отношениях молодого барина к своей молоденькой ключнице.
С таким врожденным тактом, по желанию Николая Герасимовича, умела вести себя тогда эта двадцатитрехлетняя женщина.
Разлука с «ее барином» была тяжела для нее, но она понимала, что она не могла составить для него настоящее общество и проводила его за границу, своеобразно утешая себя:
«Пусть позабавится с другими, только бы не на моих глазах».
Ее пугала больше возможность, что он женится, нежели даже многолетняя разлука.
При последней она его подождет.
И она ждала.
Он приехал усталый, грустный, и Настя, радостно встретив его, ни одним словом, ни одним намеком, даже оставаясь с ним наедине при разговоре о хозяйстве, не напомнила ему о прошлом.
«Сам вспомнит!» — решила она в уме и только еще тщательнее стала заниматься своим туалетом.
И он вспомнил.
В чаду жажды любовного похмелья он сделал одну ошибку, которая имела роковые последствия.
Он открыто возобновил свою связь с молодой женщиной, так что самое положение ее в доме изменилось.
Николай Герасимович требовал, чтобы она сидела с ним почти по целым дням, обедала за одним столом, говорила ему «ты», словом, сделал ее барыней.
Она возражала, что это будет «зазорно», но подчинившись раз его требованиям, уже укрепилась в созданном им ей положении, и поворота назад не существовало.
Такой странный «барский каприз», как называла производство ее в барыни сама Настя, имел свои причины и основания.
Последние лежали в развившейся за границей в Савине потребности в женском обществе.
Грамотная Настя, хотя и была совершенно необразована, но обладала природным умом и недюжинным юмором, который первое время развлекал Николая Герасимовича.
Между ним и молодой женщиной была, таким образом, не только физическая, но почти нравственная связь.
Через два-три месяца, эта однообразная жизнь, хотя и с любящей простой девушкой, наскучила Савину, как наскучивает простая домашняя кухня человеку, привыкшему к ресторанной.
Вновь явилась потребность разнообразных пряностей, потребность гарнира.
Последнего в Насте не было.
Николай Герасимович собрался в Петербург, но Настя уже осталась в другом положении, нежели при первом отъезде барина.
Теперь уехал помещик — осталась помещица.
В вихре нового серьезного увлечения Строевой на берегах Невы Савин совершенно позабыл о своей деревенской сожительнице, и только тогда, когда, избирая себе и Строевой убежище от полиции и законного супруга, вспомнил о Рудневе, все это восстало в его памяти и сложилось в мысленном восклицании: «А Настя!»
Только тогда он понял сделанную им ошибку и мысленно обругал себя.
Если бы мы не боялись опережать события, то мы сказали бы, что эта ошибка имела на его последующую жизнь еще более роковое влияние, тем более, что в настоящее время это было поправимо.
Надо было ранее продажи имения и водворения в нем Маргариты Николаевны, перевести Настю в другое, объяснив ей, что дела его требуют продажи Руднева.
Но куда отвезти ее?
Выбор Савина остановился на Серединском.
Он решил, таким образом, прямо, лишь минуя Москву, ехать в Тулу, что и объясняет его восклицание:
— Надо ехать в Руднево!
Приехав на другой день в Белокаменную, он тотчас с Николаевского вокзала приказал везти себя на Курский и в тот же вечер был в Туле, откуда проехал на наемных лошадях в свое Руднево.
Он застал там все в образцовом порядке.
Настя, веселая и радостная, бросилась ему на шею.
Ему поневоле, чтобы не возбудить в ней подозрения, пришлось отвечать на ее ласки.
Насиловать себя ему, впрочем, пришлось только первые минуты.
Таково было над ним обаяние всякой женщины.
На следующий же день он сообщил Насте о предстоящей продаже Руднева.
— Скоро? — спросила Настя.
— На днях. Вот устрою тебя и поеду в Москву совершать купчую крепость…
— Как устроишь меня?
— Я перевезу тебя в Серединское… Кстати, это именье очень запущено… Ты там все приведешь в порядок…
— А жаль Руднева… Отчего бы лучше не продать какое-нибудь другое…
Насте не хотелось расставаться с местом, где она получила первую ласку от ее «Коли», как теперь она называла Савина.
— На это нашлась покупательница, и мне нужны деньги.
— Покупательница!.. — подозрительно спросила Настя. — Кто она?..
— Одна барыня, замужняя…
— Молодая?..
— Ты ей годишься в дочери…
— Когда же мы поедем в это… как его?..
— Серединское.
— Да…
— Как управишься, уложишь свои вещи.
— Это я сделаю в один день.
— Тем лучше…
Действительно, хотя и не через день, а через три были отправлены в Серединское сундуки, а затем через неделю Николай Герасимович повез туда Настю.
Дом, с которым мы уже знакомы, по письменному приказанию Савина был проветрен и очень, как и все имение, понравился «новой помещице», как шутя называл Николай Герасимович молодую женщину.
Устроив ее в Серединском, Савин помчался в Москву, куда по его телеграмме, данной еще из Тулы, должна была приехать Строева.
Она еще не приехала, но в ее письмах, которые нашел Николай Герасимович в гостинице
