Три хрупких столпа на месте руин исчезнувшего храма. Вряд ли это был образчик высокой поэзии, но строчки о «песне мотора… убаюкивающей спящую душу» уже обнаруживают чувство мистического восторга, охватывающего его каждый раз, когда Антуан забирался в кабину самолета.
Первая мировая война, как и множество военных конфликтов до и после нее, послужила колоссальным стимулом для развития технологии, и не в последнюю очередь в новой области – аэронавтике. В 1913 году братья Сегуин выступили с новой версией увеличенной мощности их знаменитого мотора «гном», названным так из-за своей поразительной компактности, а год спустя, буквально перед самым началом военных действий, Клерже и Салмсон выпустили двигатель для аэропланов, способный развивать мощность в 200 лошадиных сил. Большинство двигателей для аэропланов, выпускаемых до этого, обладали мощностью от 50 до 70 лошадиных сил. Существовало общепринятое мнение, что, как только эти новые «гиганты» появятся, они своей вибрацией разрушат корпус любого аэроплана, на который их решатся установить. Для этих мрачных опасений существовала некоторая почва. Так, легкий «гном», крепившийся подвижно и вращающийся вместе с пропеллером вокруг жестко зафиксированного вала, время от времени «шел вразнос», уходя в самостоятельный полет вместе с лопастями пропеллера, вызывая понятный ужас у пилота. Если летчику и удавалось увернуться от удара, то он внезапно для себя оказывался за рычагами управления уже не самолета, а планера. Но существовавшие на заре самолетостроения сомнения были решительно опрокинуты в пользу тяжелых моторов. И еще до окончания войны и «Мерседес», и «Испано Суиза» начали производить двигатели, достигающие мощности в 200 и более лошадиных сил. Братья Сегуин и Луи Рено создали двигатели на 300 лошадиных сил. А яркий и колоритный изобретатель Эттор Бугатти (оказавший в свое время помощь Ролану Гарро в создании первого в мире пулемета, стреляющего через винт) экспериментировал со спариванием двух 8-цилиндровых двигателей – монстром в 16 цилиндров, способным развивать мощность в 400 лошадиных сил.
Так еще раз было доказано, что необходимость – родная мать изобретательности. И к 1914 году трудолюбивые и усердные немцы, занятые преодолением рекорда Ролана Гарро по высоте полета, поднялись сначала до отметки 23 тысячи, затем 24 тысячи футов и сохраняли превосходство над французами и британцами. Они вступили в войну, разместив на линии фронта 251 аэроплан по сравнению с 63 аэропланами британской армии и 156 – французской. И если союзникам все же удалось сохранить свое присутствие в воздухе и их не смели немцы в первые же месяцы военных действий, то только благодаря искусству Адольфа Пегуда, которого можно считать отцом воздушной акробатики. Только в 1917 году французский инженер по имени Бешро, работавший в «Societe de Production Aeronautigue de la Defense» (сокращенно SPAD), добился успеха в создании биплана, способного развивать скорость свыше 200 километров в час. Невероятная скорость для тех дней. Немцам удалось приблизиться к этому достижению лишь через год, с появлением «Фоккер D VII». Но даже тогда ореол славы, обволакивающий таких асов, как Жорж Гинеме и Рене Фонк, во многом достигался лишь благодаря их виртуозному мастерству и как пилотов, и как стрелков.
В одночасье авиационные подразделения французской армии (мы еще не можем назвать их воздушными войсками) приобретают славу, затмевая когда-то самые престижные части – кавалерию, но они еще столь молоды, что не разработали для себя даже единой формы. Это приводило к комическим ситуациям: всякий раз, когда офицерам-пилотам и наземному обеспечению приходилось участвовать в парадах, их строй пестрел разноцветными мундирами и головными уборами от темно-серых стрелковых (к пешим стрелкам принадлежал и Ролан Гарро) до небесно-голубых пехотных. Недисциплинированными они выглядели (да, впрочем, чаще всего и отличались этим) частично оттого, что эти подразделения приходилось организовывать наспех, из разношерстных представителей других родов войск, частично вследствие схожести первых воздушных схваток с рыцарскими поединками, ну и также за счет духа безрассудной храбрости, насквозь пропитавшего эти вновь созданные подразделения армии. В каждом проявлялась такая же отчаянная доблесть, бравада и такое же гусарство, с какими кадеты из Сен-Сир в белых перчатках и кавалеристы в эполетах вступали в битву в августе 1914 года.
Отголоски той неразберихи с налетом романтичности военных лет встречались еще в апреле 1921 года, когда Сент-Экзюпери призвали на обязательную военную службу сроком на два года. По просьбе Антуана его определили в воздушные войска и направили во 2-й авиационный полк, в то время базировавшийся в Ньюдорфе, южном пригороде Страсбурга. Как призывник, он не обучался летному делу, это право резервировалось за пилотными офицерами, завербованными на военную службу. Ему предстояло стать пресмыкающимся или землепоклонником. Так образно называли на новом жаргоне представителей наземных аэродромных служб. Он становился неофициально человеком второго сорта, и это униженное положение усугублялось официальной классификацией подразделения – авиационные рабочие, о которых идет речь, наряду с наземным составом и механиками, включали еще и стрелков.
Его обучение началось с традиционной чистки картошки и рутины постовой службы, общей для армий всего мира. Непомерно большое количество времени (так казалось Сент-Экзюпери, который не отличался спортивным телосложением и не особенно интересовался спортивными занятиями) посвящалось общей физической подготовке, кроссам по пересеченной местности, футболу. И все это под пристальным безжалостным взглядом жестокосердных сержантов, получавших злобное наслаждение, отправляя «тунеядцев» на гауптвахту, где камера с сырой соломой заменяла казарму и кровать. Это оказалось похуже да и посложнее любого интерната, и Антуан начал с того, что все стал воспринимать как курьезную шутку.
«Мои собратья по дортуару – милая и симпатичная компания, – писал он матери. – Тщательно подготовленное сражение подушками. Я стал одним из них, и это уже кое-что. Мне удается раздавать больше ударов, нежели принимать самому».
Система все же не являлась чрезмерно жестокой, вероятно, из-за новизны этого рода войск. Ничего еще не было отлажено, и прошло немало дней, пока Сент-Экзюпери выдали форму. «У них для нас все еще нет облачения, – написал он домой. – Мы бродим повсюду в нашем гражданском одеянии и выглядим крайне глупо». Впрочем, когда его, наконец, переодели, положение не улучшилось: куртка оказалась так коротка, что его длинные руки торчали из рукавов на несколько дюймов выше запястий, в то время как мешковатые бриджи жалостливо свисали над неровно накрученными обмотками. Французская армейская форма того времени, как позже написал один из его собратьев-призывников, Марсель Мижо, вообще казалась достаточно нелепой; но на Сент-Экзюпери она смотрелась на редкость бестолково.
День начинался в шесть утра, но длился с перерывами с двенадцати до половины второго и с пяти до девяти, когда авиационные рабочие имели свободное время и могли заниматься чем угодно. Торопливо поужинав в столовой, Сент-Экзюпери обычно отправлялся в Страсбург на трамвае. На самой лучшей улице города Антуан снял комнату у дружелюбного страсбуржца по имени Гарри Майер, ни слова не знавшего по-французски. Там новобранец принимал ванну, заваривал себе чашку чая и с удовольствием задумчиво курил вдали от суматохи шумной казармы, с ее спорами и криками, куда ему предстояло возвратиться к девяти вечера. В комнате имелась даже горячая вода, два платяных шкафа, где у него висела гражданская одежда, такая неслыханная роскошь, как центральное отопление, которую он больше ценил в холодные апрельские вечера, нежели потом, в июне, когда Страсбург задыхался от духоты и зноя долины Рейна.
С самого начала его положение на службе отличалось неопределенностью, и Антуан получил ряд привилегий. Было несколько странно, что обладатель бакалаврской степени оказался среди «прочих» (британцы придумали великолепное определение), да еще в военной шеренге.
Да еще титулованный от рождения, который мог бы, если бы только пожелал, называться графом. Двое из его офицеров – капитан де Билли и майор де Фелигонд, принадлежавшие к аристократии, – достаточно щепетильно отнеслись к создавшейся нетрадиционной и нелогичной ситуации и решили, что, по крайней мере, его «превосходное» образование можно использовать в благих целях на пользу дела. Поскольку Антуан всегда был отнюдь не самым посредственным учеником в школьном курсе физики, далеко продвинулся в освоении математики и, несомненно, фанатично увлекался всем, относящимся к полетам, он легко мог взяться за чтение курса лекций по аэродинамике и физическим явлениям, происходящим в двигателях внутреннего сгорания. «Только подумай, – писал Антуан матери, – я собираюсь начать преподавать в ожидании, пока меня самого начнут учить летать… Вот смеху-то! Ты можешь представить меня в роли педагога?»
