Именно того, в котором Рэнди, как она с отчаяньем убедилась, вывозил руки, стену и волосы.
Она стояла с бутылочкой в руке, тупо глядя перед собой.
Так вот для чего она оставила школу, друзей, надежду стать манекенщицей. Для этого дрянного трейлера, для мужа, который весь день на фабрике, а весь вечер пьет или играет в карты, для ребенка, точь-в-точь похожего на отца.
Тот вопил во весь голос.
— Заткнись! — вдруг заорала она и швырнула в него пластиковой бутылочкой. Бутылочка опрокинула его на спину, и вопли Рэнди сделались невыносимыми. Он лежал, задыхаясь, в кроватке, лицо его стало пурпурным.
— Прости, — прошептала она. — Иисус, Мария и Иосиф. Мне жаль! Ты в порядке, Рэнди? Сейчас мамочка тебя почистит.
Когда она вернулась с мокрой тряпкой, оба глаза Рэнди заплыли и под ними наливался синяк. Но он взял бутылочку и беззубо улыбнулся, когда она вытирала ему лицо.
«Скажу Рою, что он упал с пеленального столика, — подумала Сэнди. — Он поверит. О Боже, пусть он поверит».
Большинство рабочего населения Салема Лота направлялось на работу. Майк Райсон принадлежал к немногим, которые работали в городе. Он числился садовником, но работал на трех городских кладбищах. Летом дела хватало, но зимой ему делать было нечего — так, во всяком случае, считали многие. Зимой он помогал гробовщику.
Насвистывая, он свернул с Бернс-роуд, уже готовясь выйти из машины и отпереть кладбищенские ворота… и вдруг резко нажал на тормоза.
С железных ворот вниз головой свисало тело собаки, и земля под ним размокла от крови.
Майк выскочил из машины и подбежал к воротам. Он натянул рукавицы и поднял собачью голову — та поддалась с ужасающей бескостной легкостью, и он увидел остекленевшие глаза Пурингтоновой дворняги Дока. Собака висела на остриях ограды, как овечья туша у мясника. Мухи, еще медлительные в утреннем холодке, собирались вокруг.
Борясь с тошнотой, Майк снял собаку с ворот. Кладбищенский вандализм не был для него новостью, но такого он еще не видел. Обычно ограничивались опрокидыванием надгробий, выцарапыванием кощунственных надписей и развешиванием бумажных скелетов. Но если это убийство — дело детишек, они настоящие мерзавцы. Вин умрет от горя.
Он подумал, не следует ли сразу отвезти собаку в город Перкинсу Джиллеспи, но решил, что это подождет. Он может отвезти беднягу Дока в обеденное время: не похоже, чтобы ему сегодня захотелось есть.
Он отпер ворота. Придется еще мыть их. Вряд ли удастся сегодня попасть на другое кладбище. Он припарковал машину за воротами, больше не насвистывая. День померк.
Желтые школьные автобусы собирали детей, ожидавших на улице с завтраками в корзинках. Чарли Родс объезжал Восточный Салем и верхнюю часть Джойнтер-авеню.
В его автобусе ездили самые послушные дети во всем городе, да и во всем районе — если на то пошло. Никаких воплей, никакой игры в лошадей, никакого дерганья за косички в автобусе № 6. Все сидят спокойно и ведут себя как следует, а не то — шагают две мили до школы пешком и рассказывают директору, почему.
Он прекрасно знал, что дети о нем думают и как о нем говорят. И прекрасно. У него в автобусе не будет никаких глупостей. Это он оставляет бесхребетным учителям.
Директор набрался мужества спросить, не «погорячился» ли он, когда заставил маленького Дархэма три дня ходить в школу пешком только за то, что он чуть громче разговаривал. Чарли только взглянул на него, и директор — молокосос, четыре года, как из колледжа, — сразу отвел глаза. Управляющий автобусным объединением Дэйв Фэльсен — старый товарищ по Корее. Они с Чарли понимают друг друга. Они понимают, что творится в стране. Они понимают, что мальчишки, которые «чуть громче разговаривали» в 1958-м, это мальчишки, которые писали на знамя в 1968-м.
Он взглянул в зеркало и увидел, как Мэри Кэйт Григсон передает записку своему маленькому приятелю Бренту Тенни. Конечно — «маленькому приятелю». Они сейчас трахают друг друга с шестого класса.
Он аккуратно остановил автобус. Мэри Кэйт и Брент подняли глаза, полные отчаяния.
— Сильно поговорить захотелось? — осведомился он в зеркало. — Начинайте.
Он открыл двери и дождался, когда они выбрались к черту из автобуса.
Хорек Крэйг выкатился из постели — буквально. Солнце слепило. В голове гудело. Этажом выше тот писака уже начал стучать. Боже, это же надо иметь мозгов меньше, чем у белки, чтобы так долбить, долбить, долбить целый день.
Не так-то и грандиозно было похмелье. Он сидел у Делла до закрытия, но всего лишь с двумя долларами, а когда они кончились, не сумел настрелять много угощений. «На свалку пора», — подумал он, одеваясь.
Он достал из шкафчика завтрак: бутылку теплого пива, чтобы выпить на месте, и пачку овсянки из правительственных дотаций — вниз, на кухню. Крэйг терпеть не мог овсянки, но сегодня он пообещал вдове помочь, и она уж наверное чего-нибудь подбросит.
Все это было отголоском тех дней, когда он делил с Евой Миллер постель. Муж Евы погиб на лесопилке в 1959-м — это был бы забавный случай, не будь он так ужасен. В пятьдесят первом Ральф Миллер, президент кооператива, сделал для фабрики то, что не догадались сделать пожарные отряды к западу от Джойнтер-авеню, — организовал встречный пал. Семь лет после этого он не подходил к машинам — чтобы, поскользнувшись в луже, свалиться в дробилку на глазах у заезжих толстосумов, которых он водил по фабрике, уговаривая вложить в нее деньги. Нечего и говорить, что все рухнуло вместе с ним. Фабрика, спасенная им в пятьдесят первом, была ликвидирована в шестидесятом.
Хорек взглянул в свое рябое зеркало и пригладил седые волосы — все еще красивые и привлекательные для его шестидесяти семи лет. Это — единственное, что устояло в нем перед алкоголем. Набросив рубашку цвета хаки, он отправился вниз.
Вдова налетела на него как стервятник, чуть только он ступил в солнечную кухню.
— Послушай, Хорек, ты бы не натер мне перила после завтрака? Ты не занят?
Оба они придерживались великодушной выдумки, что он делает ей одолжение, а не расплачивается за четырнадцатидолларовую комнатку наверху.
— Конечно, Ева.
— И этот ковер в гостиной…
— …Надо перевернуть. Да, я помню.
— Голова болит? — она спросила это деловым тоном, без единой нотки жалости, но он чувствовал эти нотки там, в глубине.
— Голова в порядке, — отозвался он раздраженно.
— Ты вернулся поздно, поэтому я спрашиваю.
— Ты на меня глаз положила, как я погляжу? — он подмигнул ей и убедился, что она все еще умеет краснеть, как школьница, хотя всякие глупости они бросили лет десять назад.
— Эд…
Только она одна еще называла его так. Для всего Лота он был Хорек. Что ж, все нормально.
— Брось, — проворчал он. — Я просто встал не с той стороны кровати.
— Свалился, если судить по звуку, — уточнила она, и Хорек фыркнул.
Он сварил и съел свою ненавистную кашу, взял мастику с тряпками и ушел, не оглянувшись.
А наверху все время стучала машинка этого парня. Винни Апшоу из комнаты напротив говорил, что