целомудренны, а браки не осквернялись; едва лишь цивилизация чуть-чуть развилась, чистота нравов испарилась:
Следовательно, истинно умный человек никогда не женится. Ювенал доходит до того, что рекомендует читателям, если те желают укоротить себе жизнь чувственными удовольствиями, развлекаться с мальчиками, а не с женщинами (vi, 33) – похоже, эта рекомендация указывает на сильный элемент гомосексуальности в его характере. После этого следует его извращенный и ужасный «Сон о плохих женщинах»; мы не будем пересказывать здесь подробно, потому что обильно цитировали его в предыдущих главах. В нем нет ни изящного юмора (как, например, у Горация), ни проблеска любви к человечеству: читатель в ужасе отшатывается от ледяной предвзятости моральных суждений Ювенала, словно Катон вернулся из ганнибаловских времен или Камилл из эпохи ранней республики, чтобы осудить римлян эпохи Домициана. Судья делает одно важное замечание (которое мы уже цитировали в другом месте); оно появляется в стихотворении vi, 292:
Те же старые жалобы о чрезмерности римского богатства и могущества… Но немногие из обличителей понимали, что без них римляне (теперь, когда им больше не приходилось воевать) не поднялись бы на новые высоты
Ювенал от природы был убежденным женоненавистником: он питал отвращение не к женщинам какой-либо отдельной эпохи, а к женщинам в целом. Эти чувства проявляются в таких строках, как в стихотворении vi, 161 и далее:
Аналогично он осуждает и физическую красоту как таковую – не только женскую красоту, но даже миловидность мальчиков, поскольку считает, что она лишь привлекает соблазнителей (x, 289 и далее). А краеугольный камень в его доморощенной деревенской мудрости – заклинание его предков:
Еще одно общее замечание. Ювенал, при всем его женоненавистничестве и пессимизме, в первую очередь был стоиком и участником аристократической оппозиции: вся эта оппозиция, вслед за своим величайшим вождем Тацитом, ненавидела империю и считала своей обязанностью описывать жизнь при императорах самыми черными красками. Это следует помнить всегда при чтении сатир Ювенала.
И наконец, мы должны рассмотреть творчество любопытного и разностороннего автора II века н. э. – Апулея. Мы уже приводили несколько выдержек из его сочинений. Поскольку в данной главе речь идет лишь о римской сексуальной жизни, мы не можем исследовать характерные для Апулея связи с восточным мистицизмом культа Исиды и другими религиозными феноменами его времени. Все же в его романе для нас найдется немало интересного.
Он родился в африканской военной колонии Мадаура, вырос в Карфагене, который в то время был центром риторического образования. Много лет Апулей путешествовал по Греции, посетил Александрию, заехал и в Рим, прежде чем возвращаться домой, в Африку. Его путешествия предоставляли ему превосходные возможности для сочинительства, благодаря им он познакомился со всей современной ему культурой – во всех ее частностях, от риторики до мистицизма, от искусства пересказывать простенькие старинные сказки возвышенным и загадочным языком до бесхитростного удовольствия развлекать слушателей грубыми и забавными анекдотами. И весь этот широкий опыт отразился в его главном сочинении, «Метаморфозах» (то есть «превращениях») – романе, полном бесконечного разнообразия. Общий сюжет книги относительно прост и вполне постижим, но он служит лишь рамкой для множества эпизодов, прелестных коротких рассказов, маленьких мелодрам и непристойных анекдотов, и каждый читатель найдет в нем что-нибудь на свой вкус. Стиль романа представляет собой причудливую смесь варварского многословия и изящной изысканности – практически безнадежно воспроизвести этот эффект при переводе. Ведя речь о содержании книги, мы вынуждены ограничиться лишь разнообразнейшими эротическими темами романа, торопливо сменяющими друг друга.
Основной сюжет почти целиком позаимствован из старой греческой истории, которую использует и Лукиан в своем рассказе «Луций, или Осел». В нем описываются приключения некоего Луция. Интересуясь колдовством, он приезжает в Фессалию. С помощью служанки одной из колдуний он (по ошибке) превращен в осла, но может вернуться в человеческий облик, если съест розы. В поисках роз он попадает в самые безумные приключения, которые и являются истинным содержанием книги. Наконец бедняга находит свои розы, съедает их, возвращается в первоначальный облик и сразу же становится сторонником культа Исиды, которая во сне рассказала ему, как получить освобождение.
Вот и все о сюжете романа. Но мы должны рассмотреть некоторые из многочисленных рассказов, приключений и картин, которыми изобретательный Апулей напичкал свою книгу. Пересказывать их все – значит пересказывать «Метаморфозы» целиком, поэтому мы вынуждены ограничиться немногими примерами. Начнем с самого известного – с чарующего рассказа о Купидоне и Психее, основанного на очень древней индоевропейской волшебной сказке. Мы не будем пересказывать всю фабулу, тем более что она, вероятно, хорошо знакома читателям. Форма, в которой приводит ее Апулей, характерна для его искусства. Очевидно, он хотел приспособить материал к современным вкусам, чтобы сделать его доступным для римских читателей. Поэтому он переделал простенькую народную сказку в феерию, перенасыщенную разнообразнейшими оттенками и подробностями, так же как современный автор возьмет безыскусную сказку братьев Гримм и превратит ее в изысканный балет. Из приведенного отрывка станет ясно, о чем идет речь.
Подобно Элизе в «Лоэнгрине», Психея вынуждена подчиниться воле супруга, который приходит к ней только по ночам. Он просит довериться ему и не пытаться узнать, кто он такой. Но присущее женщине любопытство оказывается неодолимо; коварные сестры убеждают ее, что ее муж – отвратительное чудовище. Как она поступает? Вот что рассказывает Апулей (v, 21):
«Вот и ночь пришла, супруг пришел и, предавшись сначала любовному сражению, погрузился в глубокий сон. Тут Психея слабеет телом и душою, но, подчиняясь жестокой судьбе, собирается с силами и, вынув светильник, взяв в руки бритву, решительно преодолевает женскую робость. Но как только от поднесенного огня осветились тайны постели, видит она нежнейшее и сладчайшее из всех диких зверей чудовище – видит самого Купидона, бога прекрасного, при виде которого даже пламя лампы веселей заиграло и ярче заблестело бритвы святотатственной острие. А сама Психея, устрашенная таким зрелищем, не владеет собой, покрывается смертельной бледностью и, трепеща, опускается на колени, стараясь спрятать оружие, но – в груди своей; она бы и сделала это, если бы оружие, от страха перед таким злодейством выпущенное из дерзновенных рук, не упало. Изнемогая, потеряв всякую надежду, чем дольше всматривается она в красоту божественного лица, тем больше собирается с духом. Видит она золотую голову с пышными волосами, пропитанными амброзией, окружающие молочную шею и пурпурные щеки, изящно опустившиеся завитки локонов, одни с затылка, другие со лба свешивающиеся, от крайнего лучезарного блеска которых сам огонь в светильнике заколебался; за плечами летающего бога росистые перья сверкающим цветком белели, и, хотя крылья находились в покое, кончики нежных и тоненьких перышек трепетными толчками двигались в беспокойстве; остальное тело видит гладким и сияющим; так что Венера могла не раскаиваться, что произвела его на свет. В ногах кровати лежали лук и колчан со стрелами – благодетельное оружие великого бога.
Ненасытная, к тому же и любопытная Психея не сводит глаз с мужниного оружия, осматривает и ощупывает его, вынимает из колчана одну стрелу, кончиком пальца пробует острие, но, сделав более
