гребцов, искоса-задорно глянул на жаркое солнце — принюхался к южному ветру… пора. Запустил руку за пазуху и вытащил несколько крупных бледно-розовых гранул: в ладони певуче зацокали, загремели друг о дружку крупные зерна скат-жемчуга. Красиво, сладостно замахнулся и бросил вверх, в огромный, медленно раздувающийся серый пузырь паруса. Для пущего ветра… Эй, кормчий! Трогай потихоньку!
Вскоре и дымы жиробрегские скрылись за холмистым берегом. Часа через три маленький коч ловко свернул с хладного стреженя в вонючую протоку за сосновым островом… Данька нахмурился. Вытирая рушником взмокший загривок, бросил весло и поднялся на высоко задранную корму. Склонив голову, молчаливо выслушал оправдания кормчего: дескать, опасные места начались… злобные ярыги Стыри Хлестаного орудуют на стрежне… лучше нам, боярин, проточками прошмыгнуть, дабы незаметно. Данила постоял на корме, понюхал воздух… места дикие, река дышит не пуганой рыбой… да и бурунчики русальные по-прежнему пенятся за кормой… может быть, и прав кормчий. На главном стрежене бандитам нетрудно выследить купеческое судно, а мелких русел на Влаге множество, на всех протоках и старицах не выставишь соглядатаев… Одно не понравилось Даниле: кормчий Чика явно нервничал. Должно быть, всерьез опасался разбойников. Руки намертво впились в кормило, а белобрысый оселедец взмок от пота.
— Ты бы снял рубаху, братишка, — предложил Данька. — Солнце жарит…
— Нельзя мне рубаху снимать, — буркнул Чика, не отрывая цепкого взгляда от каких-то заветных ориентиров на горизонте. — Запаршивел я, боярин. Стесняюсь спину заголить… Вот невеста ваша увидит мои язвы да лишайки, неприлично ей будет…
— Вовсе никакая не невеста! — строго выпалила Рута, спрыгивая с борта, где она сидела, болтая босыми ножками высоко над водой. — Это мой братец, а вовсе не суженый, ясно?
— Бра-атец?! — изумленно протянул Чика и недоверчиво нахмурился: — Выходит… ты, девица- красавица, тоже будешь нерусской крови? Нерусь коганая?!
— Что?! Меня коганью прозвал?! Да ты… как смеешь, смерд! — Рута подскочила от возмущения. — Я буду самородная княжна, дочь покойного Всеволода! Понял?! Ты понял?!
Она стиснула побледневшие губки и уже потянула из ножен тоненький меч, но — Данька успел остановить ее взглядом.
— Эх, Рута! Разоблачила ты меня! — расхохотался Данила. — Хотелось коганым купцом притвориться, да не вышло!
Долговязый Чика медленно обернулся и внимательно поглядел, растягивая губы в странную улыбку.
— Извини, добрый кормчий! — Данила развел руками. — Обманул я тебя. Никакой я не заморский купец, а обычный славянин залесский.
Чика улыбнулся еще шире…
…и вдруг, быстро вцепившись в деревянное кормило, что есть силы вертанул вбок! Парус оглушительно хлопнул, затрещали щеглы-крестовины — ладью передернуло, тяжко завалило на левый борт! Внизу загалдели гребцы, тонко завизжала Рута; коч дернулся так, что Данила охнул — грузно обрушился на дощатую палубу; под днищем зверски заскрипел песок, в борта ударило подводными корягами, у гребцов по левому борту разом выбило весла из рук… Скользя коленями по накренившейся палубе, путаясь в каких-то бечевах, Данька все-таки вытащил меч из ножен — быстро глянул туда, где безумный Чика с багровой хохочущей рожей повис на вывернутом кормиле, упираясь грудью. Рубаха на его спине лопнула, и в прореху высунулось плечо — голое, загорелое и покрытое темными рубцами!
Данька тихо застонал: вся спина кормчего сплошь иссечена косыми продольными шрамами. Такие следы остаются на спинах разбойников после бичевания…
— Извини, боярин! Я тоже обманул тебя! — прохрипел Чика, отскакивая от кормила к борту. — Я не кормчий, а мужик ловчий, ха-ха!
Вскочил на вздыбленный борт, мотнул светлым оселедцем — и красивой щучкой прыгнул в воду.
— Чика! Стой, гад! — рыкнул Данила, в тяжелом прыжке швыряя бронированное тело к борту — но поздно: на Даньке доспех, и нырять нельзя — а беглый кормчий, умело засадив стонущий кораблик на прибрежную мель, уже скрылся в зеленой воде. Мелькнул в желтой взмученной воде и длинной тенью ушел в глубину.
— Ай, братец, я коленку расшибла! — Хныкающая Рута подскочила на одной ножке и виновато доложила: — Хотела в него стрельнуть, а лодейка ка-ак дернется! Я прямо кувырком полетела!
— Ушел, песиголовец! — запыхтел в лицо подбежавший наемник с топором. — Несдобровать нам, хозяин. Коч на отмелище засел, а Стырька, видать, ужо за подмогою поспешил! А значит — скоро нагрянут, ярыжки злотворные!
— По-твоему, наш кормчий — вовсе не Чика, а…
— Стыря Хлестаный, — вздохнул бородач. — Голову обрил и чуб вырастил для неприметности. Он и есть, разбитчик. Нарочно ладью на мель засадил. Теперь небось грабить вернется…
…Разбойничьи струги появились минут через пятнадцать. Гребцы, которых Данька заставил прыгать за борта и вручную выталкивать плоскодонный кораблик с отмели на глубину, стояли по пояс в воде и опасливо вглядывались вдаль — туда, где из-за острова выплывали черные подвижные точки, едва заметные среди ртутного мигания солнечных отблесков. Данила, глядя из-под руки, насчитал шесть гребных челнов и — чуть позади — старый одномачтовый ушкуй под залатанным парусом. От бликующей ряби болели глаза и хотелось плакать. Ошибка! Доверился быстроглазому кормчему… Что теперь делать?
— Воля твоя, хозяин… ничего не поправишь! — вздохнул бородатый наемник. Зацепив зубами, стащил рукавицы с ладоней, демонстративно бросил подлавку. — Супротив Стырькиной ватаги мы не пойдем… Лучше покориться. Иначе порежут всех!
Данька отвернулся. В каждом челноке по пять разбойников, на ушкуе еще двадцать. Итого — полета загорелых и оголодавших негодяев, вооруженных тесаками да топориками. Они захватят коч за несколько минут. Нет никаких шансов.
«Хлестаный идет! Бежим, братцы! — донеслось снизу: это гребцы, оцепеневшие было от страха, пришли в себя. — Утечем! В кущах укроемся!» Судорожно загребая руками, взмучивая коленями тугую воду, кинулись по широкой отмели прочь, к лесистому острову — прятаться. Данька посмотрел вослед — россыпь белых рубашек, размахивая рукавами, поднимая по мелководью тучи брызг, стремительно удалялась.
И все-таки победа будет за мной, нахмурился Данила.
— Рута! Бустя! Ступайте на нижний чердак под навес — и не высовывайтесь, — скомандовал он, нервно тиская вороненый перстень на пальце. Бегло глянул на мрачную железную птицу, недвижно сидевшую вверху, на рее. Обернулся к насупленным медведям: — Дядька Спиридон! Вы с Потапом садитесь в углу на корме и накройтесь холстиной. Без моего приказа носы наружу не показывать и никого не жрать. Ясно?!
Бойцовые медведи обнажили клыки в звездной улыбке и послушливо закивали мохнатыми мордами.
— Нельзя нам драться, хозяин! — снова заныл наемный охранник. — Разбитчиков много, а мы — жалкая горстка…
— Заткнись, — сухо сказал Данила.
Наемник побледнел, невнятно пробормотал что-то в рыжеватую бороду. Данька походя ударил его железным плечом, прошагал мимо по свежерубленой лубочной палубе — вцепился кольчужными пальцами в борт и невесело посмотрел на воду. Разбойничьи челны приближались, вертко юля против течения. Вскоре Данила разглядел бандитские рожи на переднем струге: сухой, черномазый цыганище с ободранной бородкой, белозубо улыбаясь, весело помахивал Даньке топориком, зажатым в мускулистой конечности.
— Эй, на коче! — заорал белозубый, задорно гримасничая, — Помочь нужна?
Полуголые разбойники загикали, загоготали. Свист, блеск кривых лезвий… Кто-то пустил в лодейный борт шальную стелу. На соседнем челне бритый ярыга бросил корявое весло и вскочил на ноги:
— Ох-хо! А вот и мы, сарынь голодраная! Никак, соскучились без нас, о-хохо!
— Соскучились чрезвычайно. Особенно по тебе, сволочь бритая, — пробормотал Данила. И прищурился: если врезать железным вороном по ближайшей лодке… может быть, это произведет должное впечатление на остальных разбойников?
Бандиты меж тем подгребали ближе, не переставая угрожающе пошучивать:
