купальщиц, балерин, вакханок создал Александр Венецианов.
Как и их западноевропейские коллеги, русские художники многие годы вынуждены были использовать стратегию, которую Питер Гэй назвал 'доктриной расстояния':
'Эта доктрина, впечатляющий пример того, как работают защитные механизмы культуры, полагает, что чем более обобщенным и идеализированным является представление человеческого тела в искусстве, чем больше оно задрапировано в возвышенные ассоциации, тем менее вероятно, что оно будет шокировать своих зрителей. На практике это означало изъятие наготы из современного и интимного опыта, путем придания ей величия, которое могут дать сюжеты и позы, заимствованные из истории, мифологии, религии или экзотики '.
До поры до времени сексуально-эротические метафоры и образы в русской художественной культуре тщательно маскировались. В 1890-х гг. положение изменилось. Ослабление государственного и цензурного контроля вывело скрытые тенденции на поверхность, тайное стало явным. Новая эстетика и философия жизни была реакцией и против официальной церковной морали и против ханжеских установок демократов-шестдесятников. Это был закономерный этап развития самой русской романтической культуры, которая уже не вмещалась в прежние нормативные этические и эстетические рамки. Сенсуализм был естественным аспектом новой философии индивидуализма, властно пробивавшей себе дорогу.
Толчком к осознанию общего кризиса брака и сексуальности послужила толстовская 'Крейцерова соната', в которой писатель публицистически заостренно выступил практически против всех общепринятых воззрений на брак, семью и любовь.
В противоположность либералам и народникам, видевшим корень зла в частной собственности и неравенстве полов, Толстой утверждал, что 'неправильность и потому бедственность половых отношений происходит от того взгляда, общего людям нашего мира, что половые отношения есть предмет наслаждения, удовольствия...'
Герой 'Крейцеровой сонаты' Позднышев панически боится как своей собственной, так и всякой иной сексуальности, какой бы она ни казалась облагороженной: '... Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно'. Этот ригоризм, в сочетании с патологической ревностью, делает Позднышева неспособным к взаимопониманию с женой и в конечном счете побуждает убить ее. Но трагедия эта, по мнению Толстого, коренится не в личных качествах Позднышева, а в самой природе брака, основанного на 'животных' чувствах.
После выхода книги некоторые ее демократические критики, в частности, Н.К. Михайловский, пытались отделить Толстого от его героя. Однако в послесловии к 'Крейцеровой сонате' Толстой открыто идентифицировался с Позднышевым и уже от своего собственного имени решительно осудил плотскую любовь, даже освященную церковным браком:
'... Достижение цели соединения в браке или вне брака с предметом любви, как бы оно ни было опоэтизировано, есть цель, недостойная человека, так же как недостойна человека... цель приобретения себе сладкой и изобильной пищи'.
Более нетерпимый, чем сам апостол Павел, Толстой отрицает самую возможность 'христианского брака': 'Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему, есть отречение от себя для служения Богу и ближнему; плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть, во всяком случае, препятствие служению Богу и людям, а потому с христианской точки зрения - падение, грех'.
Поскольку произведение было слишком откровенным и взрывчатым - о физической стороне брака упоминать было вообще не принято - царская цензура запретила его публикацию в журнале или отдельным изданием. Только после того, как Софья Андреевна Толстая получила личную аудиенцию у Александра Ш, царь неохотно разрешил опубликовать повесть в 13-м томе собрания сочинений Толстого. Но цензурный запрет только увеличил притягательность повести, которая стала задолго до публикации распространяться в списках и читаться в частных домах, вызывая горячие споры.
То же самое происходило и за рубежом. Американская переводчица Толстого Исабель Хэпгуд, прочитав книгу, отказалась переводить ее, публично объяснив свои мотивы (апрель 1890): 'Даже с учетом того, что нормальная свобода слова в России, как и всюду в Европе, больше, чем это принято в Америке [а мы-то думали, что Америка всегда была свободнее России! - И. К.], я нахожу язык 'Крейцеровой сонаты' чрезмерно откровенным... Описание медового месяца и их семейной жизни почти до самого момента финальной катастрофы, как и то, что этому предшествует, является нецензурным'.
Почтовое ведомство США официально признало книгу неприличной, что только усилило ее популярность. Характерна реакция полковника Роберта Ингерсола: 'Хотя я не согласен почти с каждой фразой в этой книге и признаю ее сюжет грубым и нелепым, а жизненную позицию автора - жестокой, низкой и ложной, я считаю, что граф Толстой вправе выражать свое мнение по всем вопросам, а американские мужчины и женщины имеют право это читать'.
Жаркие споры развертывались и в Европе. Несмотря на огромный нравственный авторитет Толстого, многие с ним не соглашались. Эмиль Золя сказал, что у автора что-то неладно с головой, а немецкий психиатр доктор Х. Бек опубликовал брошюру, в которой оценил повесть 'как проявление религиозного и сексуального безумия высоко одаренного психопата'.
Так же сильно расходились мнения и в России. Толстой получал множество писем, причем женские письма были, как правило, положительными, а мужские - преимущественно критическими. В одном таком письме, сохранившемся в толстовском архиве, говорилось: ' Прочитав вашу 'Сонату', я от всей души советую вам обратиться за помощью к психиатру, потому что только психиатры могут излечить патологическое направление ума'.
В публичных спорах о 'Крейцеровой сонате' сразу же наметились три позиции. Демократы- шестидесятники (Л. Е. Оболенский, Н.К. Михайловский, А.М. Скабичевский) приветствовали развенчание Толстым буржуазного и церковного брака, но усматривали выход не в отказе от плотской любви, а в том, чтобы смотреть на жену как на равноправного человека, и тогда животные чувства будут освящены и одухотворены. Консерваторы (Н.Е. Буренин, А.С.Суворин), напротив, приветствовали произведение Толстого как протест против гедонизма и слишком раннего увлечения молодых людей сексуальными наслаждениями. Наконец, реакционное духовенство (например, архиепископ одесский Никанор), расценило взгляды Толстого как прямую ересь, подрывающую самые основы христианской морали и брака.
'Крейцерова соната' послужила толчком к широкому обсуждению всех вопросов брака, семьи и половой морали. Непосредственно на ее тему были написаны рассказы известных писателей А.К. Шеллера- Михайлова, П.Д. Боборыкина, Н.С. Лескова. Все участники споров соглашались с тем, что общество и институт брака переживают острый моральный кризис, но причины этого кризиса и способы выхода из него назывались разные. И если в 1890-х гг. на первом плане стояли вопросы половой морали, то в начале XX в. проблема сексуального освобождения стала обсуждаться уже вне всякого религиозного контекста.
Интересно отношение к 'Крейцеровой сонате' А.П. Чехова. Сначала она произвела на него сильное впечатление. Хотя, как писал Чехов Плещееву 15 февраля 1890 г., суждения Толстого 'о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две - три книжки, написанные специалистами', смелость произведения многократно искупает его недостатки. Но после поездки на Сахалин и особенно после прочтения толстовского 'Послесловия' отношение Чехова стало резко критическим. 'Черт бы побрал философию великих мира сего! - пишет он Суворину 8 сентября 1891 г. - Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь'. Косвенная полемика с Толстым ощущается в нескольких рассказах Чехова ('Бабы', 'Дуэль', 'Соседи', 'Ариадна').
Вслед за Толстым в полемику о природе пола и любви включились философы. Началом нового витка дискуссии явилась большая статья философа Владимира Соловьва 'Смысл любви' (1892).
Соловьев защищает любовь от абстрактного и жесткого морализма, однако, по его мнению, 'внешнее соединение, житейское и в особенности физиологическое, не имеет определенного отношения к любви. Оно бывает без любви, и любовь бывает без него. Оно необходимо для любви не как ее непременное условие и самостоятельная цель, а только как ее окончательная реализация. Если эта реализация ставится
