как цель сама по себе прежде идеального дела любви, она губит любовь'.
Больше того. 'Для человека как животного совершенно естественно неограниченное удовлетворение своей половой потребности посредством известного физиологического действия, но человек, как существо нравственное, находит это действие противным своей высшей природе и стыдится его...'
Против этой идеалистической позиции, близкой к взглядам Толстого, выступил писатель и публицист Василий Розанов. В книгах 'Семейный вопрос в России' (1903) и 'В мире неясного и нерешенного' (1904) Розанов поэтизирует и защищает именно плотскую любовь.
Весьма консервативный и глубоко религиозный мыслитель, Розанов не был и не мог быть сексуальным либералом. Для него семья не просто священна, но есть 'ступень поднятия к Богу'. Но этот союз не может быть чисто духовным. 'Семья - телесна, семенна и кровна; это - производители, без коих нет семьи'. Не надо стыдиться своего тела, оно создано Богом и оно прекрасно. Наша кожа - не футляр, 'не замшевый мешок, в который положена золото-душа' , а часть нашей человеческой сущности: 'без кожи - ни привязанности, ни влюбления, ни любви представить вообще нельзя!' Половой акт, в котором Толстой видит отрицание религии и культуры, на самом деле создает их, это 'акт не разрушения, а приобретения целомудрия'.
Телесная любовь - не порок, а нравственная. религиозная обязанность. 'Мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете'.
По Розанову, носителями древней и новой философии аскетизма и бесполости являются прежде всего гомосексуалы, 'люди лунного света', возводящие в ранг всеобщего религиозно-нравственного принципа свое собственное неодолимое 'отвращение к совокуплению, т.е. к соединению своего детородного органа с дополняющим его детородным органом другого пола. 'Не хочу! не хочу!' - как крик самой природы, вот что лежит в основе всех этих, казалось бы - столь противоприродных религиозных явлений'. Эти духовные содомиты, выразители мирового 'не хочу', 'восторженно любят', в то же время гнушаясь всем сексуальным.
Розанов признает их высокие человеческие достоинства и право на собственный образ жизни. По его словам, именно эти люди, отрешившись от земных интересов и задачи продолжения рода, воплощают в себе индивидуально-личностное начало бытия: 'Кто слагал дивные обращения к Богу? - Они! Кто выработал с дивным вкусом все ритуалы? - Они! Кто выткал всю необозримую ткань нашей религиозности? - Они, они!'
Но они - другие, и то, что хорошо для них, плохо для остальных. Между тем они 'образовали весь аскетизм, как древний, так и новый, как языческий, так и христианский. Только в то время как в других религиях он занимал уголок, образовывал цветочек, христианство собственно состоит все из него одного'... Это 'бескровное скопчество', 'бессеменная философия', 'царство бессеменных святых' ложны и опасны как для выживания человеческого рода, так и для личного счастья.
На Розанова обрушились буквально все, обзывая его эротоманом, апостолом мещанства и т.д. Но на защиту его горячо встал Николай Бердяев:
'Над Розановым смеются или возмущаются им с моральной точки зрения, но заслуги этого человека огромны и будут оценены лишь впоследствии. Он первый с невиданной смелостью нарушил условное, лживое молчание, громко с неподражаемым талантом сказал то, что все люди ощущали, но таили в себе, обнаружил всеобшую муку... Розанов с гениальной откровенностью и искренностью заявил во всеуслышанье, что половой вопрос - самый важный в жизни, основной жизненный вопрос, не менее важный, чем так называемый вопрос социальный, правовой, образовательный и другие общепризнанные, получившие санкцию вопросы, что вопрос этот лежит гораздо глубже форм семьи и в корне своем связан с религией, что все религии вокруг пола образовывались и развивались, так как половой вопрос есть вопрос о жизни и смерти'.
В защиту 'эротической' темы выступили также Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, хотя, в отличие от Розанова, апология плотской любви не означала для них реабилитации физического сексуального наслаждения. Идеальная любовь остается у них формой религиозного откровения. 'Половая любовь есть неконченный и нескончаемый путь к воскресению. Тщетно стремление двух половин к целому: соединяются и вновь распадаются; хотят и не могут воскреснуть - всегда рождают и всегда умирают. Половое наслаждение есть предвкушение воскресающей плоти, но сквозь горечь, стыд и страх смерти. Это противоречие - самое трансцендентное в поле: наслаждаясь и от вращаясь; то да не то, так да не так'.
Русская философия любви и пола была больше метафизической, чем феноменологической. Она теоретически реабилитирует абстрактный Эрос, но как только речь заходит о реальном телесном наслаждении, тут же говорит 'нет!' Эта пугливость, как и интерес к андрогинии, имела свои личностные истоки. Современники говорили, что брак Гиппиус с Мережковским был чисто духовным. Гиппиус тяготилась тем, что она женщина и 'никогда не могла отдаться мужчине, как бы ни любила его'; но к физической стороне лесбийской любви она также испытывала отвращение. Непринятие и нереализованность собственных гомоэротических влечений, характерная для всего этого круга мыслителей, порождает интеллектуальную непоследовательность и туманность формулировок. Абстрактные философские формы позволяют обозначить проблему и вместе с тем избежать мучительного личного самораскрытия.
Метафизический подход позволял русским мыслителям стать выше ограниченных биологических и социологических теорий сексуальности. Так, Бердяев критиковал такое понимание феминизма, когда 'цель женского движения и всякого прогрессивного решения женского вопроса только в том, чтобы сделать из женщины мужчину, уподобиться мужчине, во всем подражать мужчине'... Но при этом многие конкретные вопросы остаются принципиально неясными.
Русских мыслителей начала XX в. привлекают такие 'тайны пола' как андрогиния, гермафродитизм, гомо= и бисексуальность. Сильный толчок к обсуждению этих проблем дала книга молодого австрийского философа Отто Вейнингера 'Пол и характер' (1903), вскоре после опубликования ее покончившего самоубийством. С 1909 по 1914 г. эта книга вышла в России по крайней в пяти разных переводах, общим тиражом свыше 30 тысяч экземпляров. Эта талантливая, но в высшей степени субъективная книга, автор которой в теоретической форме сводил грустные личные счеты со своей несостоявшейся маскулинностью и своим отвергаемым еврейством, по-разному импонировала людям. Одни видели в ней первое серьезное обсуждение проблемы половых различий и особенно андрогинии. Другим импонировали антифеминистские выпады автора, считавшего женщин неспособными к самостоятельному логическому мышлению. Третьим нравился его антисемитизм.
Вейнингер сильно повлиял на Мережковского и Зинаиду Гиппиус. Бердяев отнесся к нему положительно-критически: 'При всей психологической проницательности Вейнингера, при глубоком понимании злого в женщине, в нем нет верного понимания сущности женщины и ее смысла во вселенной'. Напротив, Андрей Белый оценил 'Пол и характер' негативно: 'Биологическая, гносеологическая, метафизическая и мистическая значимость разбираемого сочинения Вейнингера ничтожна. 'Пол и характер' - драгоценный психологический документ гениального юноши, не более. И самый документ этот только намекает нам на то, что у Вейнингера с женщиной были какие-то личные счеты'. Розанов же, с присущей ему в этом вопросе проницательностью, раскрыл и сущность этих личных счетов: 'Из каждой страницы Вейнингера слышится крик: 'Я люблю мужчин!'
В начале 1910-х годов начал приобретать популярность фрейдизм. Как писал Фрейд в 1912 г., в России 'началась, кажется, подлинная эпидемия психоанализа'. Многие работы Фрейда были переведены на русский язык, его последователи вели с ним интенсивную переписку. Это сказывалось и на теориях сексуальности. Однако натуралистические установки психоанализа плохо гармонировали с мистическими и антропософскими взглядами ведущих русских мыслителей.
В художественной литературе и живописи было больше непосредственности, чем в философии, но обсуждались, в сущности, те же вопросы. По выражению Константина Бальмонта, 'у Любви нет человеческого лица. У нее только есть лик Бога и лик Дьявола'.
Поэты-символисты начала XX в. провозглашают культ Эроса как высшего начала человеческой жизни.
Холодный и рассудительный Валерий Брюсов, с юности завсегдатай бардаков (он мог зайти туда чуть не сразу после свидания, на котором, по собственным словам, 'провел несколько блаженных минут в чистой
