четыре оставшихся ужина и три завтрака и обеда соседкам по комнате, с легким сердцем пошла на станцию. Никто ее не провожал. «Не пришлась я тут, — подумала, усаживаясь в пустом вагоне. — И там я тоже не ко двору». «Ну и ладно, ну и прекрасно. Хорошо бы еще Вава куда- нибудь уехала. Мне одной лучше всего. Не нужно ничего — ни диссертации, ни этих болтунов, ни этого в страшных сапогах чудака… 'Колун повесил'», — вспомнила голос дневального Черенкова и рассмеялась. — Давно надо было уехать, — сказала громко, потому что вагон все еще был пуст.
Под ногами тепло и ласково, как огромная кошка, заурчал мотор, и вагон, всего на четверть наполнясь людьми, качнулся и поплыл в Москву. В отпотевшем окошке среди желтовато-серого снега стали мелькать редкие полузнакомые названия платформ, которые состав проскакивал с изюбриным ревом, как бы сожалея, что не может здесь зазимовать навсегда. «Спешить ему некуда, — думала Инга, сама торопясь в ту самую Москву, из которой — не прошло и трех недель — как бежала без оглядки. — Переберусь в большую комнату. Буду вставать, когда вздумается… Нет, буду вставать совсем рано и писать буду по восемь страниц в день. А Алеше звонить не буду. И к телефону подходить не буду. Ну, если только случайно…» — улыбнулась и тут же прикусила губу, потому что напротив сидели двое солдат, которые могли понять улыбку как заигрывание. Теперь поезд бежал среди густых елей. «С Алешей — всё, — думала Инга, хитря сама с собой и надеясь, что еще не всё. — Я себя проверила и вижу, что всё. Да, да — всё! — начала сердиться на кого-то внтури себя. — Это ничего не значит. Бывают рецидивы. Но три недели я о нем не вспоминала. Почти». Но несмотря на полную неясность и нерешенность отношений с доцентом, Москва манила, Москва притягивала, и еще за три остановки Инга прошла с лыжами и чемоданом в тамбур, где мужчины курили и матерились, но, взглянув в ее обрамленное красным башлыком лицо, конфузливо отворачивались. В Москве на Комсомольской таяло, но на Домниковке и в Докучаевом снег держался. Весна уже явилась, но еще как бы пряталась, словно непрописанная квартирантка. Перекладывая чемодан и лыжи из руки в руку, Инга торопливо поднималась по переулку, будто кто-то ее нетерпеливо ждал. Но дома было пусто и тихо. Тетка Варвара сидела за шахматной доской, держа на отлете довольно пухлую брошюру. «Ботвинник — Смыслов» — прочла Инга на коричневой в клетку обложке. — Готовишься? — спросила, подходя к тетке сбоку и осторожно целуя в голубовато-седую прореженную прядь.
— Зачем примчалась? — спросила старуха, оттирая плечом племянницу. Со стороны могло показаться, что Инга ей неприятна.
— Готовишься? — повторила племянница. — Где тут кто? — кивнула на доску, с которой были убраны ферзи и ладьи, и оставалось у черных и белых лишь по слону, коню и по нескольку пешек.
— Не вздумай уверять меня, что тебе интересно, — съязвила Варвара Терентьевна.
— Почему? — засмеялась Инга. — Или я так тупа?
— Нет, ты молода, девочка. А это — для стариков, — смахнула старуха фигуры. — Забава перед вечностью.
— Они еще не старые, — кивнула Инга на обложку брошюры.
— Они — нет. Я — старая. Я теперь мертвая… — качнула тетка головой, пытаясь сбить начавшуюся дрожь.
— Ты-то? — улыбнулась Инга. — Ты у нас воительница.
Но старуха действительно за три недели сдала. «Это у них бывает, — подумала Инга. — Мы и то не всегда хорошо выглядим». — Ну, как, выиграет твой Смыслов? — спросила ласково. — Ты меня подучи. Я с тобой ходить буду.
Инга поняла, что отъезд отца, тоже любителя дурацкой, деревянной, прескучной игры, был ударом для тетки. Тетка три года ждала начала этого ничтожного, никому не нужного матча. Прошлый раз, когда состязались Ботвинник и еще этот, ну, с обычной, очень распространенной еврейской фамилией, тетка не пропустила ни одного дня. Страшно болела за (теперь Инга вспомнила) Бронштейна, считая, что он дурак, но шахматист прекрасный. Вся шипела, горела и жила полной жизнью. У старухи не было своих денег. То есть была пенсия двести рублей (меньше стипендии первокурсника), но она ее всю, несмотря на протесты матери, вносила в общий котел. На прошлый матч билеты покупал ей отец, а как будет сейчас… — Не беспокойся. Тошка обо мне позаботился, — прошамкала Варвара Терентьевна.
— А для меня не купил?
— Не ханжи, девочка. Я не рассыплюсь.
— При чем ты? Просто шахматы становятся формой общественного
