маленького Секачёва, который важно вылезал из большой хлебной машины. — Ты как тут, чума?
— Поворачивай, — сказал Курчев. — Комбайнеры там.
(Комбайнерами называли офицеров танковой части.) Секачёв с сомнением сдвинул ушанку к затылку, обернулся, поглядел на шофера и большой фанерный кузов хлебной полуторки. — Много? — спросил.
— На тебя хватит.
— А на тебя?
— Мне теперь ни к чему. Я не буду, — твердо сказал Борис.
— Ладно, лезь в кузов. Не упрей только. Горячие, — не теряя важности, сказал Секачёв.
Курчев обошел полуторку и стукнул в дверь. Дверь раскрылась и высунулась рука в большой брезентовой рукавице. — Залезайте, товарищ лейтенант, — раздался голос почтальона Гордеева.
Борис схватился за притолоку хлебной будки и неловко вскарабкался в кисловато-теплую ржаную темноту машины. Гордеев и двое солдат, привалясь спинами к буханкам, лениво жевали хлеб с луком. — Хотите, товарищ лейтенант? — спросил почтальон.
— Спасибо, — отмахнулся Курчев. Он знал, что хлеб и лук не казенные. Их всегда совали солдатам сердобольные женщины с хлебозавода. Но ему после Дня Пехоты не хотелось разговаривать с ефрейтором. Он забрался в свободный от буханок угол и попытался вздремнуть. Но сильно трясло, в щели било холодом, и Курчев успокаивал себя, что, слава Богу, недалеко, столько-то километров, поворот, восемь километров, опять поворот, а там КПП, письмо от Гришки, натопленная финская фатера и сон до развода.
Солдаты, не обращая внимания на чокнутого идейного лейтенанта, лежали на буханках, как на сене, разве что подбирали под шинели смазанные соляркой сапоги. Через час, когда распаренный от еды и чая Курчев уже спал под одеялом и шинелью, Ванька Секачёв неодобрительно бормотнул в своей комнатенке: — Храпит, сука.
Ваньке не спалось. С делом отца ничего не вытанцовывалось и академия тоже не клевала. Был март. Надо было серьезно садиться за учебники, но все что-нибудь мешало, то вот погнали не в очередь с хлебной машиной, то вчера пристегнули к нему пятерых гавриков из зимнего набора — обучать электричеству и радиотехнике. «Дармоедов до хрена. Вот один храпит. Толкнуть его, что ли?!» Но подыматься с койки и босиком ступать по грязному полу было лень, и Ванька еще долго думал о своей жизни, о дурне-отце, который так глупо влип с кожей, и о танкистах, с которыми задирался в районном городке. «Нет, этот год не проханже…» — решил про академию и тоже заснул. Финский домик, понемногу выстывая, наполнялся дружным храпом и запахом молодых мужских тел, очень похожим на запах солдатской казармы, но все-таки не таким откровенным, потому что койки были в один этаж и стояли пореже. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Восьмого марта, в понедельник, в доме отдыха устраивали бал, который ничем не отличался бы от обычных вечерних танцев, если бы не появились танковые офицеры и артиллерийские техники, с такими же, как у Курчева, погонами. Проходя по коридору в умывальную, Инга увидела трех танкистов. Они у окна о чем-то сердито разговаривали с двумя техническими офицерами. Инга была немного пьяна, потому что ухажеры кирпичниц принесли в комнату водки с консервами и уклониться по случаю праздника было невозможно. Она была пьяна и потому весела — ах, все равно наша жизнь пропащая! — и, увидя пятерых офицеров, подумала: может, и этот здесь. — Ну, что вы, ребята, не поделили? — сказала для себя неестественно смело. — Идите в зал.
— С вами — с удовольствием! — ответил один.
— Сейчас, — она прошла в умывальную.
Когда минут через десять Инга возвращалась назад, этот технический лейтенант по-прежнему стоял у окна, танкистов уже не было, а у второго, маленького и лысоватого техника, под глазом оплывал фонарь. — Поговорили? — улыбнулась Инга.
Она танцевала весь вечер с первым, очень красивым, но не очень разговорчивым офицером, и со вторым, которому посадили синяк и который поэтому был мрачен.
