— Чего улыбишься? — огрызнулась Сонька, которая, как маленького, обнимала сменившегося с наряда огневика.
— Ничего. Проститься пришел. Завтра утром — тю-тю, — повторил и поднялся с койки. Никто его не удерживал.
«Вот и не вышло, — вздохнул, выскакивая на мороз и жалея, что не накинул шинели. Не хватало новой ангины. — Теперь спать, спать и спать. А завтра — айда и аля-улю! — старался не расстраиваться от того, что отъезд проходит так буднично. — Ну, ну, нечего было притворяться. Тоже мне защитник угнетенных», — усмехнулся и вошел в свой дом. У пехотных света не было. В большой комнате печка прогорела и заслонка была прикрыта. Морев, по-видимому, уже спал, а Федька и летчик еще не вернулись. 4 Утром он не поднялся со всеми, хотя проснулся и слышал, как кряхтел Секачёв, чертыхался Морев и жаловался на паскуду-головную боль Володька Залетаев. Федька Павлов, временно сунутый Ращупкиным взводным в батарею (на вакантное место, обещанное было Курчеву), несмотря на то, что приехал с военторговской машиной за полночь, ушел ни свет ни заря. — Вот и всё, — вздохнул Борис, дождавшись, пока опустеет домик. Он встал, связал ремнями постель и вытащил из-под голой койки большой желтый, купленный еще в Питере на первое офицерское жалованье чемодан с томами Теккерея и Толстого.
— Очень смахивает на дезертирство, — сказал громко. — Но как бы обратно тащить всего не пришлось. Нет, повешусь лучше!..
Солнце уже поднялось над штабом и било прямо в глаза, отчего лейтенанту казалось, что из всех финских домиков глядят, как он плетется со своим незатейливым барахлишком. Чемодан был еще куда ни шло, но казенный матрас выглядел по-крохоборски. «Чхать, — решил, но тут же увидел у крыльца штаба светло-серую «Победу» и затылок Ращупкина. Командир был срезан по шею крышей автомобиля. — Чёрт, нарочно в Москву собрался. А мне что? Я в отпуску», — и Курчев, свернув к КПП, прошел в ворота, которые уже распахивал Черенков. — В отпуск, товарищ лейтенант?
— Ага.
Впереди, как всегда в этот час, видны были серые растянувшиеся медленной цепочкой фигурки офицеров, понуро бредущих к «овощехранилищу». Курчев сбежал в балку, надеясь, что Ращупкин проедет поверху. Идти по вытоптанной петлястой тропке с узлом и чемоданом было неловко. Иглы елок впивались в ватный матрас. Курчев то и дело останавливался, менял руки, но, когда выбрался на бетонку, офицеры уже зашли за проволоку, а серая автомашина, все равно как сторожевая собака, ждала в трех метрах впереди на обочине. — Садитесь, Курчев, — сказал, наклонясь к шоферу, Ращупкин. — Глядеть на вас стыдно.
— Ничего. Дойду.
— Садитесь.
Водитель Ишков, перегнувшись на сиденье, распахнул лейтенанту заднюю дверку. Курчев, по-прежнему стыдясь казенного в полоску матраса, пихнул его в ноги, а желтый чемодан поставил на покрытое суровым полотном сиденье. — Значит всё, лейтенант? — не оборачиваясь, спросил подполковник. — Затирухин сказал, бумаги ваши ушли. Я еще сегодня узнаю. Позвоните завтра в полк.
— Слушаюсь!
— Да уж чего. Слушаться теперь поздно. Думаю, отпуска на оформление хватит. Приедете, получите выходное — и вольная птица. Как у вас с аспирантурой?
— Ну, это еще рано, — Борису не хотелось врать.
— Устроится. У вас все устроится. Повезло вам, что на меня напали.
— Повезло, — согласился лейтенант.
— Вообще стоило бы сочинить вам характеристику, и тогда не то что аспирантуры, двух окладов и года за звание не увидели бы. Ну, да ладно.
— У автобуса высади, — сказал Курчев водителю.
— Ничего. До дому довезем. Как, Ишков, довезем?
— Довезем, Константин Романович. Квартиру посмотрим, — осклабился в зеркале шофер.
— Чего там смотреть? Хибара.
