Как раз к остановке подошел троллейбус и закрыл собой все левое окно и полрамы правого… — Похлопотать надо. Может, перенесут, — усмехнулся Борис.
Елизавета, как обещала, оставила всю отцовскую мебель и застелила клеенкой обеденный стол, на который взгромоздила три тарелки, две кастрюли, сковородку, чугунный утюг, черную покоробившуюся тарелку громкоговорителя и старый, еще купленный матерью, облезлый патефон с кучей таких же старых пластинок. Но Бориса больше всего обрадовала большая с выщербленными краями и зеленым на боку трактором фаянсовая чашка, из которой он в детстве хлебал молоко. На кроватном матрасе лежали стопкой газеты и рядом с десяток рулонов обоев: длинные и толстые — для стен и два тонких и коротких — потолочных. — Кнопки есть? — спросил Ращупкин, глядя с неодобрением на маленькие голые окна.
— Были, кажется, — кивнул Курчев и полез в полевую сумку. — Только обои не надо.
Он подошел к кровати, поднял несколько рулонов и переложил в шкаф. — Распорядитесь. Я сейчас вернусь, — сказал Ращупкин и, пригнувшись, вышел из комнаты.
— Звонить пошел, — присвистнул Ишков, ожидая, что лейтенант откликнется, но Курчев, занятый оборудованием маскировки, молчал.
— Да, фатерка так себе, — сказал Ишков.
— А ты что — в машине пока загораешь? — спросил, не оборачиваясь.
— Я не мерзлый, — буркнул шофер и замолчал.
В присутствии посторонних комната явно теряла свои достоинства. Особенно досаждал троллейбус. Прикнопливая газеты к ветхим, изъеденным древоточцем рамам, Курчев почти впритык видел скучные лица пассажиров. Одна девчонка высунула ему язык; а когда троллейбус отошел, Борис увидел автоматную будку на другой стороне улицы и Ращупкина, наполовину высунувшегося из нее. (Константин Романович говорил с Марьяной, которая была сегодня с Ращупкиным мила и даже нежна, но никак не могла встретиться, потому что выезжала с минуты на минуту на следствие. На самом деле она собиралась с мужем за город к своим родителям на последний уикэнд или на второй медовый месяц, то есть закрывать брак или начинать его сначала — так они решили с Алешей. — С радостью б, Костенька, но не могу… Не могу, — щебетала в трубку. Ей хотелось встретиться с Ращупкиным. Она почти наверняка знала, что из последней попытки сойтись с Алешей ничего не выйдет, кроме ругани и пьяных слез. Просто нужно поехать, чтобы потом не терзаться, что, мол, не сделала всего, что могла… — Я очень соскучилась, Костенька, но правда не могу… — бросила в трубку и положила ее на рычаг.)
Пристраивая последнюю газету, Курчев из уже потемневшей комнаты глядел на переходившего улицу подполковника. Теперь даже без очков было видно, что сегодня тому не обломилось. — Поехали, Ишков, — сказал подполковник, входя в сени. — Будем считать, что я пошутил. Желаю удачи и надеюсь на вашу скромность, — козырнул Борису из коридора.
— Этого могли бы не говорить, — ответил Курчев, с неохотой выходя из дверей.
Ишков, ловко развернувшись в тесной воронке двора, поставил машину мордой к подворотне. — До скорого, — кивнул Ращупкин, захлопывая дверцу.
— Проводили? — спросила Степанида, выходя из своей клетушки. Курчев в щель неприкрытой двери заметил высокую постель с горкой подушек и образ с маленькой елочной свечкой. — Идемте, покажу ваше, — сказала соседка.
5 Через четверть часа, сбегав напротив и вернувшись с бутылкой водки, бутылкой портвейна, полкилограммом колбасы, буханкой хлеба и двумя пачками пельменей, Борис приступил к налаживанию контактов. От водки Степанида отказалась, а для вина принесла две своих рюмки. Пельмени она осудила как баловство, объяснив, что мясо «дешевше» и «кастрюли вам с верхом на три дня будет — и первое, и второе — и все за один раз. В сенях сейчас холодно. Только крышку перевернуть и камнем надавить. Мышей нету, но кошки, бывает, наведываются». — А вообще жить тут можно. С Лизаветой ладили и с вами будем, — болтала, накладывая на хлеб тонкие кружки колбасы. — Жены у вас нет?
— Нет.
— Ну, дело молодое. Какая, может, и подвернется. Тридцать вам уже?
— Будет, — хмыкнул лейтенант.
