пойдет; почему не выстрелили? Хотели поймать китайца на живца?
– Это была вторая мысль, – кивнул О’Хара. – А первая… Не знаю, поймете ли вы, но выстрелить там и тогда было бы… как это по-русски?.. ну, скажем, неспортивно.
– Кажется, я понял, – сказал Чехов. – Кажется, понял.
– Что ж, – сказал О’Хара, – прощайте. Я рад знакомству и хотел бы только, чтобы оно состоялось в менее… профессиональных обстоятельствах.
– Я тоже рад встрече, – сказал Чехов, протягивая руку. – При любых обстоятельствах, мистер О’Хара.
– Ким, – сказал О’Хара. – Просто Ким.
Неловкое молчание заглушил пароходный гудок.
– Вы напишете об этом? – спросил Ким.
– Уже написал. – Чехов кивком указал на стол, где лежала небольшая стопка желтоватой бумаги. – Вчерне, конечно, зато обо всем – не беспокойтесь, без лишних подробностей. Коломбо, железная дорога, Канди, забавный монах… Кстати, спасибо за книги, они мне очень помогли.
Ким повел рукой: не стоит упоминания.
– А вот напоследок, – сказал Чехов, – хочу показать вам мое главное цейлонское приобретение. Смотрите, – он встал и сдернул накидку с клетки, – какие очаровательные мангусы, самец и самочка. Я их купил на базаре – помните, торговец стоял на том самом углу, где мы встретили вашего преступного китайца. Прелестные зверьки, только все время норовят выскочить.
– Вас обманули, – сказал Ким, приглядываясь. – Один, точно, самец мангуса, а вторая – циветта, ее приручить нельзя.
– Как? – поразился Чехов. – Которая?
– Осторожно! – крикнул Ким, но было поздно. Дверца отворилась, и мангус прыгнул на письменный стол.
XXIII
– …А дальше было совсем несложно. Русским резидентом оказался ночной портье «Галле фэйс». Сун Ло Ли знал об этом и шантажировал его: китаец велел любыми средствами направить Чехова в Канди, что, собственно говоря, совпадало с намерениями резидента. Кажется, оба полагали, что смогут в последнюю минуту обмануть друг друга и заполучить товар для своих хозяев. Мысль составить записку из газетных вырезок подсказала повесть мистера Дойла, которую портье как раз прочитал, а подбросить листок он поручил своему агенту, коридорному отеля «Гранд ориэнтл». Вот и все, дело закрыто. Поздравляю с повышением.
Лейтенант Адам Стрикленд с легким смущением поклонился и спросил:
– А как же секта рыбопоклонников?
– После смерти Сун Ло Ли она не опасна. Ни один из тех, кого мы выловили, не имеет представления ни о том, где искать монаха из Канди, ни как говорить с «хозяевами». Лавочники, пожелавшие власти…
Адам вздохнул. Тут, в чистоте выбеленного полицейского участка…
– Знаете, мистер О’Хара, здесь… вот газовый рожок, вот телеграфический аппарат, пишущая машинка… эта секта, этот жуткий склеп кажутся такими нелепыми… просто невозможными. Нет, я знаю, что тайные общества, всякие там древние культы – не выдумка, я читал «Признания душителя»… да, Господи, я же был там!.. но все равно, какое-то оно…
– Просто чужое, – вздохнул О’Хара, закуривая дешевую сигару (так и не смог от них отвыкнуть за все эти годы). – Мы оказались в мире, который основан на том, что для нас – вульгарная несообразность. Это бывает. А представьте, каково было доктору Чехову попасть в наш мир. Ведь он совершенно уверен, что жизнь в основах своих одинакова всегда и везде. – О’Хара затянулся, поморщился и в раздражении затушил сигару. – В его мире не происходит ничего, ничто не может измениться, разве только умереть, а человек беспомощен и даже не помышляет о том, чтобы… Вообразите, Адам, что вы живете в йоркширской глубинке и хотите на некоторое время перебраться в Лондон. Ваши действия?
– По телеграфу сниму квартиру и куплю билет.
– А в его мире этого не будет никогда! Человек может всю жизнь твердить о Лондоне, но никогда туда не попадет… да и Лондона никакого нет, только выцветшая ферротипия «Привет со Всемирной выставки». Все прочее – такой же дикий вымысел, как для вас, Адам, теории нашего покойного друга Сун Ло Ли.
Адам неуверенно хмыкнул:
– Тогда Россия нам не опасна.
О’Хара вскочил.
– Стрикленд, научитесь наконец заглядывать за очевидное! Он из тех, кто умеет рисовать Колесо и невольно меняет его ход. Если Чехов проживет еще лет двадцать-тридцать – а он болен, Адам, тяжело болен, – он сделает явь такой, какой ее видит. Возникнет мир без войн, без революций, ползущий путем какого-то не очень внятного прогресса. И нам не будет места в этом мире, Адам. Мы перейдем в детские книги, и мальчишки будут убегать от провинциальной скуки в далекие страны – и уж конечно, их будут ловить на ближайшей станции.
О’Хара отвернулся и подошел к окну. Тусклое солнце уползало за пелену, торчали во все стороны вялые пальмы, усталые рикши сидели на обочине.
Адам молча перебирал документы на столе, а потом сказал:
– Или все будет наоборот. От безысходной тоски, от того, что нет никакой надежды на перемены, случится такая революция, что империя, стоявшая триста лет, не выдержит и трехсот дней. А за ней посыплются и все остальные, как сухие иголки, одна за другой. Кто еще на большой костер?
О’Хара подошел к Адаму, но тот не решился повернуть голову и встретить его взгляд. Приказы, отчеты, дырокол, точилка, набор перьев, чернильница…
– И в таком мире, – грустно сказал О’Хара, – найдется место нам – умелый и надежный разведчик всегда в цене, – но не будет места для него. Как нам повезло, Адам! Как повезло, что мы живем в те недолгие годы, когда возможны вы, я, Сун Ло Ли, Чехов… Такого больше не будет. Я не знаю, кто и когда скажет: «Се, творю новое», – но прежнее пройдет.
– А вы… исполнили ее последнюю просьбу? – спросил Адам, чуть помолчав.
О’Хара кивнул:
– Да. Я ему ничего не сказал.
XXIV
Когда, перелистывая чужой альбом, вдруг натыкаешься на карточку своей давней любовницы, ощущаешь мгновенный укол – не только ревности, но и понимания: как изменилась она, как изменился ты сам (или ни один из вас – ведь на самом деле мы не меняемся); горькое слово «не сбылось»; трусливый вздох «ну и ладно».
Примерно то же я чувствую, разбирая на Рождество скопившиеся за год письма – мешанину планов, надежд и опасений, лучше любого теолога доказывающую, что Бог располагает, – и старые безделушки, следы полузабытых поездок.
Сейчас передо мной лежат вещицы, привезенные с Цейлона – Боже мой, уже тринадцать лет назад. Резные статуэтки Будды и Шивы, два слона из кости, два – из черного дерева, жемчужина средних размеров, обрывки очерка «Остров Цейлон», коробочка сандалового дерева с большой зеленой пилюлей, пробитый железнодорожный билет, три брошюры. Прибавьте еще рассказ «Гусев», дописанный в Москве, но зачатый в Коломбо. Неужели это все, что осталось?
А между тем мне все настойчивей кажется, что на Цейлоне я пропустил что-то очень важное – не узнал, проворонил, и протекло между пальцев: упустил так же, как свое здоровье; как упустил и Вас.
Но нет, уже не вспомнить.
В последнее время я все чаще думаю о новой пьесе – если только успею (и сумею) ее написать. События начнутся в провинциальном городке, каком-нибудь Энске. Обычная суета, безнадежная любовь, выстрел за сценой – и последнее действие происходит на шхуне, запертой во льдах неподалеку от Северного полюса. Герой наблюдает полярное сияние и видит, как по небу проносится призрак его любимой. Вся штука в том, чтобы сделать переход по возможности естественным. В «Черном монахе», кажется, это мне удалось. Вы скажете: «Декадентство!» – все так скажут, – но не могу передать, до чего этот замысел важен для меня. Не смейтесь, но мне чудится, будто он может что-то изменить, в моей ли судьбе, в чужой
