обеспечило бы им безбедное существование.
— А почему же здесь ты? Потому что у тебя тоже призвание?
— Признаюсь, медицина — не первая наука, на которую пал мой выбор. Но поэт вряд ли может заработать себе на жизнь. Хотя меня и публиковали в «Дейли эдвертайзере».
Норрис с трудом сдержал смешок. Вот уж действительно никчемная профессия, такая подходит только обеспеченным счастливчикам, тем, кто может с легкостью тратить драгоценное время, пописывая стишки.
— Боюсь, я не знаком с твоими сочинениями, — дипломатично признался он.
Венделл вздохнул.
— Тогда ты, верно, понимаешь, почему я решил не посвящать всю свою жизнь поэзии. К изучению права я тоже оказался непригоден.
— Так значит, к медицине ты обратился в последнюю очередь. Не очень-то это похоже на призвание.
— Но медицина стала моим призванием. Я знаю, что создан для этого.
Норрис протянул руку к пальто и на секунду замешкался, глядя на кровавые пятна. Но все-таки надел его.
Всего одного взгляда на улицу, на иней, который покрывал траву, хватило, чтобы понять: сегодня понадобится вся теплая одежда, какую можно найти в его жалком гардеробе.
— Прошу меня простить, но я должен успеть хоть что-то сделать сегодня. Мне нужно объяснить свое отсутствие доктору Краучу. Он еще в больнице?
— Норрис, если ты в больницу, я должен предупредить тебя кое о чем.
Норрис повернулся лицом к Венделлу.
— О чем?
— Видишь ли, пациенты и служащие судачат о всяком. Ты вызываешь у них сомнения. Они боятся.
— Считают, что это я убил ее?
— Попечители разговаривали с господином Праттом.
— Надеюсь, они не стали слушать этот вздор?
— Им пришлось слушать, у них не было выбора. Они в ответе за поддержание порядка в больнице. Они могут наказать любого доктора. И уж конечно способны запретить начинающему студенту-медику приходить в палаты.
— И как же я тогда буду учиться? Как мне продолжать занятия?
— Доктор Крауч пытается их урезонить. Доктор Гренвилл тоже выступает против этого запрета. Но есть и другое…
— Другое?
— Слухи, которые поползли среди родственников больных. И на улицах тоже.
— И что же говорят?
— Некоторые убеждены: раз ей отрезали язык, значит, убийца — студент-медик.
— Или тот, кто забивал животных, — добавил Норрис. — И то, и то обо мне.
— Я просто пришел сказать, как обстоят дела. Что есть люди, которые… э-э… боятся тебя.
— А почему же ты меня не боишься? Почему ты полагаешь, что я невиновен?
— Я ничего не полагаю.
Норрис горько усмехнулся.
— О, действительно верный друг!
— Черт возьми, любой друг поступил бы так же! Сказал бы тебе правду: твое будущее в опасности. — Венделл направился к двери. Затем, остановившись, посмотрел на Норриса. — Такой упрямой гордости я не встречал ни в одном богатом сынке, из-за нее ты видишь мир в мрачных красках. Мне не нужен такой друг, как ты. Я не хочу иметь такого друга.
Он резко открыл дверь.
— Венделл.
— Было бы разумно поговорить с доктором Краучем. И поблагодарить его за то, что он тебя защищал. Потому что он заслужил по крайней мере благодарность.
— Венделл, прости, — извинился Норрис. И вздохнул.
— Я не привык видеть в людях хорошее.
— Значит, ты видишь только плохое?
— И редко ошибаюсь.
— Тогда тебе стоит сменить круг общения.
Норрис рассмеялся. Усевшись на кровать, он потер лицо.
— Полагаю, ты прав.
Закрыв дверь, Венделл снова подошел к нему.
— Что ты собираешься делать?
— Со слухами? А что я могу сделать? Чем больше я настаиваю на своей невиновности, тем больше выгляжу виноватым.
— Но ты должен что-то предпринять. Это же твое будущее. И оно висит на волоске. Достаточно лишь нескольких подозрений, нескольких сплетен, и попечители больницы навсегда закроют ему доступ в палаты. Как просто подмочить репутацию, подумал Норрис. Подозрения повиснут на нем, словно заляпанный кровью плащ, отпугивая надежды на будущее и любые перспективы, и останется у него лишь один путь — вернуться на отцовскую ферму. В дом, где живет холодный суровый человек.
— Пока убийцу не поймают, — постановил Венделл, — все будут коситься на тебя.
Норрис взглянул на испачканное пальто и, похолодев, вспомнил существо, которое стояло на набережной и смотрело на него. «Я его не выдумал. Роза Коннели тоже видела его».
15
Если этот жуткий холод продержится еще хотя бы неделю, подумал Косой Джек, почва замерзнет, и копать будет невозможно. Скоро трупы начнут класть в надземные склепы и будут хранить там вплоть до весенней оттепели. Тогда, помимо дурной погоды, появится масса других забот — тяжелые замки и землекопы, которых придется подкупать. Для Джека смена времен года характеризовалась не цветущими яблонями и не осенним листопадом, а качеством земли. В апреле с почвой приходилось бороться — она казалась такой плотной и жадной, что стаскивала с ног сапоги. В августе темные сухие комья быстро становились теплой пылью в его руках, если не считать злобных комаров, облаком поднимавшихся в воздух с каждым движением лопаты, в это время копать удобно. Стоит вонзить лопату в замерзшую январскую землю, инструмент звякнет, словно колокол, и удар, пройдя по черенку, отзовется болью в руках. Даже если развести на могиле хороший костер, почва будет оттаивать несколько дней.
В январе хоронили немногих. Но в конце осени еще было чем поживиться.
Так что Джек вывел свою телегу в сумерки, и под деревянными колесами захрустела тонкая корка замерзшей земли. В этот час на пустынной дороге не было ни души. За кукурузным полем, покрытым побуревшими сломанными стеблями, в окнах фермерского дома он увидел сияние свечи, но никакого движения не заметил, да и звуков никаких не доносилось, если не считать стук лошадиных копыт и треск льда под колесами его телеги. Такой неприятной ночью ему совсем не хотелось отправляться в путь, но выбирать не приходилось. Нынче сторожа есть на всех кладбищах — и на том, что у Старого Амбара, и на том, что возле холма Коппа в Нортсайде. Даже заброшенное кладбище у перекрестка Роксбери теперь охранялось. Казалось, с каждым месяцем Джека все больше и больше вытесняют из города. А ведь было время, когда он не ездил дальше Центрального кладбища в Общинном парке. Безлунной ночью, с командой резвых помощников, он мог набрать сколько угодно нищих, папистов и старых солдат. Труп богатого или бедного — какая разница, труп он и есть труп, и за каждый платят одинаково.
Анатомам безразлично, какую плоть резать — упитанную или исхудавшую.
