трибуны, а каптёрка — это клуб, полный народа, и он, Дуб, где-то позади старается спрятаться, стать совсем незаметным, чтобы не оглядывались на него, не указывали пальцем. А Спорышев всё говорил — о Таланцеве, о его прошлом, о том, что таких, как он, особенно трудно и особенно нужно — внимательно воспитывать, а Дубу нужно учиться, нужно читать, а то он одну книгу читает третий месяц, а на прошлой политинформации выяснилось, что газеты только просматривает и то не регулярно...
Дубу казалось, что Спорышев требует от него «нянькаться» с Таланцевым...
— Не могу я,— выдавил он из себя. Он сидел, опустив голову, и всё время складывал, многократно сгибая и расправляя листок бумаги. — Не могу я этого.
— Не можешь—научим, не хочешь — заставим,— усмехнулся Спорышев.
— Всё равно,— повторил Дуб.— Не могу. Ты из меня хочешь сделать...
— Сержанта настоящего хочу сделать, чудак...— Спорышев улыбнулся неожиданно мягкой, светлой улыбкой. Потом вдруг снова нахмурился и решительно произнёс: — А в общем... В общем — вот что: отдавай мне Таланцева из своего отделения.
Дуб поднял голову, удивлённо взглянул на Спорышева и просиял.
— Что? В самом деле возьмёшь? — И, боясь, чтобы тот не передумал, торопливо добавил: — Бери, бери к себе это золотце, воспитывай, перевоспитывай — всё, что хочешь. А я — не могу с ним. И хотел бы — не могу: взгляну на него — и муторно становится. Бери...
Он ушёл довольный, что отделался от Таланцева, а Спорышев достал из стола учебник английского языка: скоро демобилизация, а там институт, он боялся, что перезабудет всё по английскому языку и не сдаст экзамен. И, несмотря ни на что, он урывал у дня или ночи полчаса-час, чтобы посидеть над словарём. Когда он перевёл параграф до конца и собрался идти спать, в каптёрку вошёл Дуб. Он был в нижнем белье и сапогах, лицо хмурое.
— Ты — что? — спросил Спорышев.
— Вот, лёг, и не спится. Всё думал. Ты вот что... я тебе Таланцева не отдам.
— Почему? — деланно поразился Спорышев.
— Так уж... решил. Точка.
— Это «гнильцо-то с пыльцой»?
— Ага.
— Сучки обрубать?
— Видно будет.
— Не хочешь, значит — жаль?
— Там уж жаль или не жаль, а только так.
— Ну что ж, не отдашь — тут ничего не поделаешь... Я, впрочем, знал, что не отдашь.
— Знал?
— Знал. Ты ведь, если захочешь, поймёшь, что от тебя требуют.
Спорышев улыбнулся. Ему было приятно думать, что его расчёт оправдался. И он понимал, что Дуб пришёл сюда главным образом потому, что боялся: если за Таланцева возьмётся сам Спорышев, Таланцев быстро станет иным, и потом ему, Дубу, будут каждый раз колоть глаза. И ещё: если у Спорышева могло что-то получиться с Таланцевым, то почему ему, Дубу, самому не попытаться?.. И вот он поднялся с кровати и пришёл. Топтался на месте и не уходил.
— Между прочим, я во взводе хорошего агитатора нашёл,—сказал Спорышев..
— Кого?
— Потом, надо ещё подумать.
Дуб всё не уходил.
— Спать пора,— сказал Спорышев.
— Пора...— Дуб набрался, наконец, смелости: — Вот что: ты о собрании — это серьёзно?
— Вполне,— стараясь не улыбаться, ответил Спорышев.
— Когда? —помрачнел Дуб.
— Пока подождём. А там увидим—может быть и без него обойдёмся. Может быть!..
НА МАРШЕ
Начались зимние учения, первые учения в солдатской жизни Таланцева. Поднятый по тревоге полк выдвинулся в район сосредоточения. Миномётная рота капитана Волкова, расположившись в указанном ей месте, приступила к оборудованию огневых позиций.
Недобрым словом поминали солдаты неподатливую, каменистую карельскую землю, врубаясь в неё киркой и ломом, а то орудуя и топором. Проработали весь остаток дня и половину ночи. А на утро был получен приказ: самостоятельно совершить обходный марш к Каменной горе, откуда, присоединясь к стрелковому батальону, ударить по обороне «противника» с тыла в момент начала общей атаки.
Теперь рота двигалась к пункту назначения, находившемуся в шестидесяти километрах.
Миномётчики, растянувшись двумя длинными и цепочками, шли по дороге, которая, своенравно изгибаясь, то взбегала на крутой холм, то спускалась в заметённую снегом лощину. С утра стояла мягкая, тёплая погода, лыжи скользили с трудом, липли к снегу. Но вскоре задул резкий ветер, пошёл снег, мелкий и колючий. Казалось, ветер хлещет в лицо не снегом, а песком.
Впереди двигался капитан Волков, иногда он останавливался, пропуская перед собой всю роту, молчаливо вглядывался в усталые лица солдат. Делал короткие замечания: «Не отставать, Ларионов!», «Поправьте противогаз, Кочкин!» и снова становился в голову колонны.
Капитан Волков был суровым командиром. Он прошёл всю войну и хорошо помнил её первые месяцы, когда за плохое умение воевать мы расплачивались кровью людей и пеплом городов. Такое больше не должно повториться. И он обучал своих солдат нелёгкой военной науке, заставляя каждого вкладывать все силы «и ещё чуть-чуть сверх того», как любил говорить он. Постоянная тренировка расчётов, переходы, марш-броски. Порой он читал в глазах солдат: «Ты жесток. Мы больше не можем. Разве ты не видишь?..» «Я вижу,— отвечал его взгляд.— Но я вижу, что вы можете. Вы должны. Так надо...»
Ему вспоминались другие глаза — затуманенные смертью глаза тех молодых солдат сорок первого года, которые были сильны, ловки, горели местью и гибли, потому что не умели воевать... Такое не должно повториться. Учения были лучшей школой. Предвиденные и неожиданные трудности встречались на каждом шагу. Он был доволен этим. Пусть учатся. Им трудно? Им легко. Над их головой не свистят пули, не рвутся снаряды, не воют бомбы. Пусть учатся воевать...
Идти впереди, прокладывая лыжню, было трудно, поэтому капитана часто подменял младший сержант Дуб. Он шагал широко, сильно налегая на палки, лицо его утратило обычную в казарме угрюмость и было серьёзно и сосредоточенно. Казалось, ему приятно идти вот так, против ветра, принимая его упругие удары, идти, напрягая своё могучее тело, не знающее усталости.
За ним легко скользил сержант Спорышев. Движения его были точны и механически чётки, будто внутри у него работал какой-то бесшумный моторчик.
За сержантами следом шёл лучший лыжник батальона карел Лумпиев, маленький и необычайно сильный, с тяжёлым стволом миномёта за плечами. В десять лет он прыгал с трамплинов, на которые не без робости поглядывали взрослые. Слизывая с верхней губы солёные капельки пота, смешанные со снегом, он тревожно думал о товарищах: если он устал, то как же другие? Он оглядывался: позади, согнувшись, двигался «Шагающий экскаватор» Розенблюм. Его высокая, тощая фигура вся облеплена снегом, а длинными, как жердины, руками он перебирает в снежной мути, будто выгребает на воде, как пловец.
— Как дела? — кричит Лумпиев.
— Нормально,— будто издалека доносится голос Розенблюма.
Лумпиев улыбается: Розенблюм всегда, даже когда ему очень трудно, невозмутимо повторяет — «нормально». Розенблюму, несмотря на мороз и ветер, очень жарко, он расстегнул верхнюю пуговицу бушлата. Гимнастёрка его давно промокла от пота, он боялся, чтобы пачка «Беломора», купленная на последние деньги перед походом и наспех сунутая в карман ватных брюк, не промокла и не смялась.
