— Я на арене! — отвечал Мессала. — В свидетели моих слов я беру того героя-юношу, который, по повелению незабвенного вождя Рима, Габиния, некогда мчался, плечо в плечо, конь в конь с Антипатром и Иродом по пятам мятежного царя иудейского Александра и вырвал из его недостойных рук Иерусалим, положив на месте битвы три тысячи трупов мятежников. Этот юноша-герой, теперь зрелый муж, здесь, и здесь же тот Ирод — он стоит перед вами.
Все взглянули на Антония. Глаза его радостно блеснули; все угадали в нем юношу-героя.
— Но этот Ирод стоит перед вами в одежде нищего, — продолжал оратор. — А было время, когда он сам раздавал порфиры... Когда великий Цезарь, словно лев пустыни, попавший в западню в Александрии, уже считал свою увенчанную лаврами гениальную голову обреченною лежать на кровавом блюде, подобно голове того, чей мраморный лик вы теперь созерцаете, кто спас эту гениальную голову от меча дерзкого фараона Птоломея? Идумей Антипатр и его юный сын — вот этот самый Ирод, который теперь стоит перед вами в рубище нищего.
— Правда, правда, — тихо, но внятно сказал бледный юноша, — я слышал это от моего отца, великого Юлия Цезаря.
Ирод, стоя у трибуны, плакал, закрыв лицо руками.
— И кто же все отнял у этого верного, доблестного слуги Рима? — продолжал Мессала. — Антигон, иудей, мятежный сын мятежного отца, иудей, всегда исконный враг Рима, враг наших богов, иудей, эта язва Вселенной. И теперь на голове его корона Иудеи, Самарии, Галилеи. А из чьих державных рук получил он эту корону? Из рук Рима, как получали и получают ее все цари Востока? Нет! Из рук варваров, из кровавых рук тех парфян, которые задолжали Риму сорок тысяч талантов. Больше! Сорок тысяч трупов, павших в пустынях Парфии вместе с доблестным Крассом, мощный дух которого варвары залили растопленным золотом. И варвары до сих пор остались не отомщенными! Не позор ли это?
— Позор! Позор! — пронесся ропот по сенату.
— Но Рим отмстит! — с силою воскликнул Антоний, вставая во весь свой рост. — И помощником в этом мщении Рима будет Ирод!
— Царь Ирод, — тихо, но властно добавил бледный юноша Октавиан, впоследствии Август, первый римский император.
— Царь Ирод! — повторил послушно весь сенат. — Ave! Да здравствует Ирод, царь иудейский!
Ирод приблизился к дуумвирам и почтительно преклонил колени.
— Встань, царь иудейский, и будь другом Рима, — в один голос сказали Антоний и бледный юноша.
Ирод поднялся, словно преображенный. Глаза его сверкнули властным огоньком, и в них легко было прочесть смерть Антигону.
— А теперь в храм для принесения жертвы богам, а затем в Капитолий, для внесения в табулярий постановления сената и народа римского о назначении Ирода царем Иудеи, — заключил бледный юноша.
Новый царь вышел из сената с властелинами мира, как равный с равными: с одной стороны его шел Антоний, а с другой — Октавиан, бледный юноша с глазами сфинкса. За ними следовали сенаторы, консулы и другие государственные сановники. Среди этого блестящего общества в тогах с пурпурными каймами народ с удивлением видел какого-то неизвестного пришельца в простом, бедном одеянии, не то араба, не то египтянина.
— Кто это? — спрашивали в толпе.
— Это новый Югурта, царь Нумидии...
XIII
Крепость Масада, в которой Ирод, убегая от Антигона и парфян в Петру, а потом через Александрию в Рим, оставил свое семейство — мать, сестру Саломею, младшего брата Иосифа и племянника, маленького сына Фазаеля, а также невесту свою Мариамму с матерью, вдовою царевича Александра, и небольшой гарнизон, находилась к югу от Иерусалима и расположена была на возвышенном берегу Мертвого моря, недалеко от южной его оконечности, почти у самых границ Идумей.
Внизу перед нею расстилалась свинцовая, угрюмая ладь безжизненного моря, а за ним высились такие же угрюмые, безжизненные скалы Моавитских гор. Кругом ни кустика, ни деревца, ни признака зелени, одни только серые, как сухая шкурка змеи, колючие поросли солонцов.
Всю зиму Антигон упорно осаждал эту небольшую, но прочную твердыню Иудеи, но также упорно осажденные отражали все натиски врага, сильного своим многолюдством. Иногда осажденные сами делали отчаянные вылазки, чтобы отбросить от стен неприятеля; но что могла сделать горсть людей, не превышавшая двухсот годных к битве, когда стены и соседние ложбины и скалы были обложены другою сплошною стеной, стеною осаждающих. Однако вылазки делались все чаще и отчаяннее. Антигон понял из этого, что осажденные видят свою гибель. Но в чем? В недостатке съестных припасов? В недостатке воды? Да, последнее предположение вернее. В крепости нет ни живых источников, ни колодцев. Между тем почти всю зиму ни Иудея, ни пустыни Идумеи ни разу не оросились обильным дождем. Крепость должна погибнуть измором от безводья.
Антигон был прав. Осажденные с ужасом замечали, что цистерны их, когда-то полные водой до краев, все более и более иссякают. А спасительного ливня все нет. Скоро воду стали отпускать порциями, а потом постепенно уменьшать порции. Некоторые цистерны совсем высохли, а в остальных вода еще сохранилась только на дне, да и та была на исходе. А между тем наступали знойные весенние дни. Гибель была неизбежна.
Но где Ирод? Жив ли он? Не погиб ли от парфянской стрелы или растерзан львами в диких дебрях Петры? Этого никто не знал.
В крепости начались болезни от безводья. Менее всех были выносливы дети и женщины. Они падали от истощения сил, воплями призывая дождь с неба. Но небо было глухо к их воплям. Ночью припадали пересохшими губами к каменным стенам крепости, к железу оружия, к своим золотым ожерельям, на которых холодная ночь оставляла подобие росы, подобие сырости...
Но однажды утром в крепости поднято было метательное арабское копье, к которому прикреплен был небольшой клочок сухого рыбьего пузыря. На нем прочли: «Бог да хранит Саломею и Масаду. У северных ворот, влево от башни, под кустом кактуса козий мех с водою». Подпись: «Сын Петры».
