— О, благородный сын пустыни! — заплакала Саломея, припадая пересохшими губами к словам записки. — Кто бы ты ни был, я твоя раба.
С какой тревогой ожидалась потом ночь! А если осаждающие найдут мех с водой?
— Молитесь, дети! — говорила старая Кипра Мариамме, Аристовулу и маленькому Акибе, сыну погибшего Фазаеля. — Иегова услышит ваши непорочные молитвы, молитесь о пришествии ночи.
Но вот и пришла ночь. В темноте ворота крепости были немного приотворены, и мех с водою был принесен в крепость. С какой благоговейной осторожностью делилась между всеми осажденными драгоценная влага! Но ее было так мало на всю крепость...
А на утро подняли еще копье. В новом послании значилось: «Саломее — здравствовать. Ночью пустой мех да кладется под кактус и берется другой мех, полный воды». Все тот же «сын Петры».
Осажденные ожили. Так продолжалось несколько дней. Но однажды, выйдя ночью за ворота крепости, посланные за мехом воины не нашли его на условленном месте, а утром в крепости поднята была парфянская стрела с привязанным к ней извещением: «О, Саломея! Бог отвратил от меня лицо Свое; сыны Ваала проведали все, и больше воды не ждите. Убитый горем сын Петры».
Теперь отчаяние овладело осажденными окончательно. Иосиф, младший после Ирода сын Антипатра, созвал на совет нескольких из более старых воинов гарнизона: что предпринять? На что решиться?
— Пробиться сквозь врага силой или умереть в бою, — отвечал один из воинов. — Все равно, смерть.
— А дети и женщины? — возразил другой.
— Будем надеяться, что враги их пощадят.
— Нет, друзья, — сказал Иосиф, — нам известно, что Антигон обещал парфянам пятьсот иудейских женщин и девиц. И они уведут в рабство ваших жен и дочерей, а также мать мою, сестру и невесту Ирода с ее матерью.
— На что я им, старуха? — грустно заметила Кипра, которая находилась тут же со всеми.
— Я скорей пойду к дяде Антигону и в стан парфян, чем умирать здесь без воды, — неожиданно заявила Мариамма. — Я уйду одна! Я убегу!
— Что ты, дитя! — с ужасом остановила ее мать.
Наконец решено было следующей же ночью тайно выйти из цитадели южными воротами, которые не охраняются неприятелем, и глубоким горным ущельем пробраться до границ Идумеи, а потом искать убежища в Петре. Но чтобы неприятель не скоро догадался об их бегстве, ворота цитадели запереть за беглецами, для чего в крепости оставить двух воинов, которые потом и спустятся со стены по веревке... Стали деятельно готовиться к бегству.
— Ночью же мы все утолим свою жажду, — сказал в заключение один старый воин. — Потому что на пути мы встретим, недалеко отсюда, горный ручей, из которого и я, и мои козы когда-то, когда я, мальчиком, пас их там, пивали каждый день чудесную холодную воду.
Но, к неожиданному и, можно сказать, беспримерному счастью осажденных, к вечеру того же дня небо стало заволакивать тучами; на западе змеевидные молнии прорезывали удушливый воздух. Видно было, что гроза надвигалась с моря, от Аскалона или Ринокоруры. Мертвое море приняло еще более угрюмый вид. Поверхность его, словно колеблемый подземными силами растопленный свинец, стала волноваться от порывов западного ветра. Но этот ветер мог угнать благодатные тучи вглубь каменистой Аравии. Издали видно было, как этот ветер рвал и разметывал палатки осаждающих, гнал испуганные табуны их коней. В то же время осаждающие видели на крепостной стене белую женскую фигуру, которая простирала к небу руки. Она казалась им страшным видением.
То молилась старая Кипра о ниспослании дождя. Осаждавшие стали пускать в нее стрелы, но она продолжала воздевать руки к небу.
Вдруг сверкнула ослепительная молния, и страшный удар грома потряс землю. Вслед за тем крупные, тяжелые, как свинец, капли дождя стали гулко ударяться о стены цитадели, о раскаленные камни, о косматые колючки кактусов.
— О, Иегова! — послышался радостный стон со стены.
Внутри крепости также раздались радостные крики.
Дождь превратился в ливень, могучий как ураган пустыни. Мертвое море, моавитские скалы, стан осаждающих, небо и земля — все исчезло в потоках воды, хлынувших с неба, которое, казалось, на облаках своих носило целые океаны.
— Небеса поведают славу Божию! — восторженно говорила старая Кипра, спускаясь со стены цитадели и повторяя один из псалмов Давида. С нее вода стекала ручьями.
Цистерны, за несколько минут сухие, скоро наполнились до краев. Вода лилась ручьями, и скоро в Мертвое море с ревом и грохотом понеслись бурные потоки. Аристовул и маленький Акиба, промокшие до нитки, отхватывали на крепостной площадке какой-то отчаянный танец с игривым припевом. Мариамма, распустив свои золотистые косы, обдаваемые ливнем, постоянно ими встряхивала и заливалась веселым смехом.
Вдруг какой-то небольшой предмет упал к ее ногам. Она подняла его. То был изящный кожаный с золотым тиснением амулет, какие носили на груди богатые арабы. Открыв его, Мариамма нашла в нем миниатюрный сверток папируса, на котором было написано: «Радуйся, несравненная Саломея! Твой брат, царь Ирод, с сильным войском идет от Иоппии к Масаде. Сын Петры».
— Опять этот сын Петры! Противный араб! — топнула ножкой Мариамма. — Кто он такой? А все пишет одной Саломее... «Несравненная»! А чем я хуже Саломеи? А мне хоть бы слово написал... Хитрая Саломея говорит, что не знает, кто он, хитрячка!.. Так неужели противный Ирод в самом деле царь! А дядя Антигон? Ведь его парфяне и Бне-Баба венчали в Иерусалиме на царство... А если Ирод — царь, то и я буду царицей... Царица Мариамма! Как это хорошо! Только все-таки я Ирода любить не буду, а так...
И она, выжав воду из косы, побежала искать Саломею.
— Посмотри, — сказала она, подавая последней амулет и послание, — опять твой сын Петры.
