качества человек может унаследовать (что, конечно, проще, но отнюдь не всегда происходит само собой), либо воспитать в себе. Второе труднее, зато и заслуга больше. В последнем случае человек может сделаться джентльменом, используя все, чем располагает, в том числе свои собственные знания, труд и находчивость.
Он улыбнулся, покачиваясь с пятки на носок.
– Если вы следили за моей мыслью, Джон, полагаю, вы согласитесь со мной в том, что у вас не меньше прав на звание джентльмена, чем у кого бы то ни было на этом холме.
Несколько секунд прошли в молчании, потом Анна с тихой страстностью в голосе воскликнула:
– Слушайте, слушайте! <Возглас, принятый в английском парламенте, когда члены какой-либо партии хотят поддержать своего оратора.>
Броуди почувствовал, как краска заливает ему щеки, и поборол в душе трусливое желание опустить голову, чтобы скрыть смущение.
– Спасибо вам, Эйдин, – сказал он просто. – Я этого не забуду. Вы стали мне настоящим другом.
О’Данн пожал плечами, давая понять, что все это пустяки, причем его собственные щеки подозрительно порозовели. Они обменялись еще несколькими словами – ни к чему не обязывающими, но полными скрытого смысла, понятного только им троим, – и вскоре адвокат оставил их наедине друг с другом.
Анна улыбнулась довольной улыбкой.
– Можешь положить голову мне на колени и вздремнуть, – предложила она.
«Никогда не говорите „вздремнуть“, если имеете в виду послеобеденный отдых», – припомнил Джон. Он изумленно вздернул бровь:
– Что?
– Мне всегда хотелось, чтобы во время пикника любимый мужчина уснул, положив голову мне на колени.
– А как насчет твоей тетушки? – усмехнулся Броуди. – Наверняка она скажет, что это неприлично.
Анна усмехнулась в ответ:
– Я знаю.
Джон растянулся на земле и опустил голову ей на колени. Его длинные ноги не помещались на пледе, и он вытянул их на траву. Она положила одну руку ему на грудь, а пальцами другой принялась перебирать волосы. Он закрыл глаза. На губах у обоих играли совершенно одинаковые счастливые улыбки. Анна ощущала острое, почти нестерпимое желание поцеловать его в губы, и лишь волнующая мысль о том, что она непременно сделает это позднее, когда они действительно останутся наедине, удержала ее от неразумного порыва.
Она заметила кузена Стивена на другом конце поляны, у облупленного каменного парапета, ограждавшего берег реки. Он был занят разговором с Мартином Доуэрти. Унылые, как вороны на погосте, оба они чувствовали себя не в своей тарелке, оба явно страдали от жары в своих строгих повседневных костюмах, в которых ходили на работу.
Неподалеку от них, в середине кружка, образованного женами и дочерьми служащих компании Журдена, восседала ее тетушка. Большинство дам выбрали для себя шезлонги или садовые стулья, но некоторые – утерявшие всякое представление о приличиях, как, например, Анна, – отдали предпочтение расстеленным на траве пледам. «Какой выговор устроит мне завтра тетя Шарлотта по этому поводу?» – спросила себя Анна без особого любопытства.
Кроме того, она заметила, что почти все женщины захватили с собой шитье или вязанье; одна из них читала вслух из какой-то нравоучительной книги. «Зачем в таком случае вообще ходить на пикники? – удивилась Анна. – Неужели только для того, чтобы продолжать то же скучное занятие, которому они каждый день предавались дома?»
В последнее время они с Джоном часто проводили вечера вне дома, и Анна была в восторге от новой возможности развлечься. Как это чудесно – посещать разные места в городе, да притом в любое время! Концерты, балы, вечеринки, даже несколько фривольные спектакли в мюзик-холле. И не под бдительным надзором тетушки, а в сопровождении человека, в которого она влюблена! Никогда раньше она не знала такой свободы – внутренней и внешней. Это было подлинное освобождение духа.
Они идеально подходили друг другу – и не только в постели. Анна удивлялась себе, она совершенно не ощущала вины. Вот и сейчас она смотрела на свою тетушку и на окружающих ее дам, силясь представить себе, как бы они стали заниматься (не говоря уж о том, чтобы наслаждаться!) всем тем, что они с Джоном вытворяли в постели, но у нее ничего не получалось. И при этом ей даже не приходило в голову спросить себя: «Что со мной не так?» Подобные соображения перестали ее волновать. Если с ней что-то не так, решила Анна, ей все равно. Для нее это больше не имело значения.
В глубине души она твердо знала, что в страсти, толкавшей их друг к другу, нет ничего постыдного или противоестественного. Наоборот, она была уверена, что именно те женщины, которые переносят близость с мужьями как пытку – в полуобморочном состоянии, стиснув зубы, в темноте, в одежде – являются жертвами обмана, более вредного, чем любое извращение, какое только можно вообразить. Тут уж точно речь шла о заговоре!
«Только вот… с какой целью составлен этот заговор? – удивлялась про себя Анна, покусывая травинку и с трудом удерживаясь от искушения пощекотать ею Джону нос. – Почему все остальные мужчины не похожи на него? Почему они не хотят, чтобы их жены получали удовольствие? Бессмыслица какая-то».
Броуди со знанием дела рассказал ей (откуда у него такая уверенность, ей даже спрашивать не хотелось), что почтенные, солидные мужья – те самые, что вместе со своими женами устанавливают правила поведения в обществе и бдительно следят за их соблюдением – не брезгуют услугами проституток. Все выглядело так, будто мужчины решили разделить женщин на две взаимоисключающие категории: жены и шлюхи. Как странно! И как грустно.
А то, что было у нее с Броуди, называлось прелюбодеянием, незаконной связью, адюльтером. Ужасное, позорное слово. Еще несколько месяцев назад Анна заливалась краской, услыхав его, а сейчас не находила в своей душе ни капли раскаяния. Только об одном приходилось сожалеть: это не могло продолжаться вечно. Однако Анна не желала думать о будущем. Она твердо решила жить сегодняшним днем.
Все, что у нее было, – это прекрасное «сейчас», счастье, о котором она даже мечтать не смела с Николасом в самые первые, полные восторженного ожидания дни помолвки, когда она поверила, что каким-то чудом он ее полюбил и все ее заветные чаяния сбылись. То, что она получила сейчас, оказалось совсем иным – великолепным, неизмеримо превосходящим все ее наивные представления о счастье. Любовь к Николасу была фантазией девочки, воспитанной в уединении и ничего не знающей о жизни. Любовь к его брату стала воплощением желаний женщины.
– О чем ты думаешь?
О чем бы она ни думала, ее мысли всегда возвращались к нему, вращались вокруг него.
– О тебе. Между прочим, я думала, ты спишь.
Он лениво усмехнулся:
– Я не смог уснуть. На такой подушке не очень-то и заснешь: она не дает забыться.
– Тебе неудобно?
– Я этого не говорил.
Они обменялись понимающими взглядами.
– А не пора ли нам собираться домой? – предложил Джон.
– Мы еще даже не поели.
– А какую еду ты для нас захватила?
– Холодный ростбиф, салат, несколько пирожков. Имбирное пиво.
– М-м-м… – задумчиво протянул Броуди. – Мы могли бы унести все это домой и съесть прямо в постели.
Анне понравилась такая перспектива.
– Возможно, – согласилась она.
– Но мы подадим людям повод для сплетен.
– Несомненно.
– Они догадаются, что у нас на уме.
– Безусловно.
