человек для борьбы с Россией, но это поляки создают армию, чтобы выступить в удобном случае против Германии и Австрии, дабы освободить Польшу. Каждая нация думает о себе и только о себе. Все эти эмигранты и советчики хотят только обеспечить себе в будущем места.
Кейтель: Я хочу еще доложить, что когда Польша выступила против нас, некоторые немецкие офицеры, как, например, командир кавалерийского полка, который служил в германской армии и дрался в течение четырех лет, перешел к Польше, чтобы стать во главе союза: сказалось старое дворянское происхождение.
Фюрер: Сегодня опасность точно такая же. Приказ номер 13 находится вне дискуссии. Можно допустить и другие вещи, но под условием, что ни малейших практических выводов из них не будет сделано. И прежде всего, чтобы не распространилась психология, которую я, к сожалению, успел уже кое у кого заметить. Даже у Клюге[11] это несколько раз прозвучало. Мы, мол, получим огромное облегчение, если построим русскую армию. Тут я могу только сказать: мы никогда не создадим русской армии: это фантом первого разряда. Нежели заниматься этим, гораздо лучше заполучить в Германию русских в качестве рабочих. Это гораздо важнее. Мне не нужно русской армии, которую мне пришлось бы абсолютно всю пронизать немецкими корсетными шнурами. Если вместо этого я получу русских рабочих, то это окажет мне действительную услугу. Я тогда смогу освободить немцев и переучить русских. Важно только одно: чтобы у нас не возникло внезапно такое настроение: если нам в определенный момент станет плохо, то тогда нам стоит только устроить украинское государство, и мы получим миллион солдат. Ничего мы не получим, ни одного солдата. Необходимо строго следить за тем, чтобы у нас не возникли такие настроения. Это было бы величайшим безумием, ибо в этом случае мы прежде всего выпустили бы из рук наши военные цели.
Я уже это недавно рассказал Цейцлеру. Я присутствовал при разговоре между Розенбергом и Кохом и мог только удостовериться, что между ними существуют вполне естественно громадные разногласия. Розенберг имеет со времени своей эмиграции свою лавочку политических отбросов («унтервельт»). Разумеется, в годы 1919–1922 эти эмигранты были нам очень симпатичны, ибо нам сказано было: возможно, что в России произойдет переворот. Уже в 1921 году я имел с Розенбергом объяснение по этому поводу. Тогда появился украинский гетман, который пришел представиться. Я сказал: Розенберг, чего вы ожидаете от этого человека? — Он организует революцию (ответил Розенберг). Я сказал: тогда он должен быть в России. Люди, которые делают революцию, должны сидеть в том государстве. Это все равно, как если бы я сидел в Швейцарии и говорил бы: я организую из Швейцарии революцию в Германии. Это же ребячество. (Как Вы себе это представляете? Тогда он сказал: Ленин. Я ответил: Это сделал не Ленин, а мы разбили и растерли Россию и в эту разбитую Россию доставили Ленина, которому тогда было там место. Но дело же обстоит не так, что можно извне делать революцию. Был свергнут царь, была революция Керенского, Россия была разбита на поле битвы и только тогда пришла внутренняя катастрофа. Я постарался объяснить это Розенбергу. Но, к сожалению, он с с тех времен имеет эту лавочку. К этому надо еще прибавить кое-что. Розенберг один из самых острых мыслителей создавших мировоззрения. Но как раз именно занятия вопросами мировоззрения дали ему весьма мало возможностей соприкасаться, я должен это открыто сказать, с вопросами каждодневности. Вопросы мировоззренческие и каждодневные не легко поставить рядом и согласовать. И, вот, оба этих экспонента пришли ко мне, один представляющий вопросы мировоззрения и мировой политики, а другой — обыкновенных каждодневных проблем — Кох. Кох сказал Розенбергу в лицо: Партейгеноссе Розенберг, все то, что Вы мне говорите — очень просто, но Вы должны признать одно: политику, к которой Вы стремитесь, как и устройство высших школ, организация национальных комитетов и т. д. я смогу провести только в том случае, если я им предоставлю поле деятельности, ибо в противном случае вся Ваша работа там сведется только к наростанию революционной энергии, которая в один прекрасный день обернется против нас.
Кох говорит: дело обстоит так, что ко мне является Баке (министр продовольствия. Б. Д.), а позади Баке стоит Вермахт. Этот Вермахт не говорит: дорогой Баке, давайте выясним, можете ли Вы дать рационы или нет, а говорит: мы требуем этого. А дома приходит немецкий народ и говорит: вы должны доставить мне 5,7 миллионов тон хлеба и ни один человек не поинтересуется узнать, где я это беру и получаю ли я это полюбовно или нет. Никто не интересуется узнать, а что же я даю другим за все это. Мне нечего давать, нечего предлагать, я должен просто забирать. Затем мне говорят: нам нужны 10.000 лошадей, 100.000 тон мяса и все другое. И идет даже закупка.
Я имел такой же случай в генерал-губернаторстве, и эти господа там признали мою правоту. Все было ясно: эти господа жалуются, что там нет порядка. Но какой же возможен порядок в стране, где 120 человек сидят на квадратном километре? Французы не в состоянии прокормить 80 человек на квадр. километре, и страна их превращена в хлев, куда посылается всякая дрянь из Рейха, а все доброкачественное вывозится. Каждый заявляет: этого я не позволю, я сам закупаю. Четырехлетний план закупает, Люфтваффе закупает, интенданты разных армий закупают, Шпеер (министр снабжения. Б. Д.) закупает, и каждый конкурирует с другим и этим уничтожает нашу валюту, ибо каждый платит побольше. Почему польский крестьянин будет доставлять за 12 злотых, если он от другого получит 4–5 марок? Мы назначили там рабочим заработную плату, которая смехотворна. Они получают на фабриках злоты и на эти злоты рабочий должен что то покупать от крестьянина, который за тот же товар получает вдесятеро в марках и от наших же учреждений. Каждое из них заявляет и кричит: не торгуйтесь… Что же делать тогда?
Тогда говорит Франк: кроме того я имею 11.000 полицейских в стране в 147.000 кв. км. с населением свыше 16,5 миллионов человек. Вся эта полиция мне необходима, чтобы подержать порядок в Кракове, Варшаве и некоторых других местах. Как же все это выполнить? Это — неразрешимые задачи.
И, вот, говорит Кох: Скажите мне партайгеноссе Розенберг, что я должен делать? Могу ли я сказать Баке, что я сожалею, партайгеноссе Баке но я должен построить хорошее и чистое украинское государство, а потому я не могу вам дать 5,7 милл. тон хлеба, а только два миллиона или один миллион и на этом конец, ибо моя задача — построить государство. На это Розенбергу нечего было возразить. Кох сказал: мой дорогой Розенберг, Вы живете в Остминистериуме в прекрасном мире организации областей. Я же, прежде всего, живу в мире жестокой необходимости прежде всего удовлетворить тысячи требований, и это дает мне удовлетворение. Я здесь для этого поставлен, и мне ничего другого не остается. Как же иначе я могу это делать? Он говорит: Я теряю 500.000 евреев, которых я должен убрать, ибо это элемент беспокойства. Но в то же время евреи в моем районе все — ремесленники. Вы хотите, чтобы были организованы высшие и средние школы, дабы можно было с большим успехом бороться с Россией, а я не в состоянии обеспечить рабочим, которые здесь работают, возможность починить сапоги, ибо не имею сапожника, ибо евреев больше здесь нет. Что же важнее: научить украинцев чинить сапоги или посылать их в высшие школы для того, чтобы они потом построили украинское государство?
Громадная опасность в том, что, побуждаемые эмигрантами, мы можем следовать их линии и что понемногу люди, не имеющие политического опыта и не знающие действительности, внезапно оказываются у власти. Я испытал уже этот опыт. Между прочим Коху был брошен упрек, что в его районе имеются партизанские выступления. А какая же у меня полицейская сила? Дайте мне достаточно полиции и я ликвидирую партизанщину. Заберите из какого нибудь военного района войска и тогда вы увидите, будут ли там партизаны или нет. Я не имею партизанов в плодородной области, а на Севере, где всегда были банды. И армия вынуждена всегда вести борьбу с партизанами в полосе в 50 км. позади фронта, а я нахожусь сотни км. за фронтом и не имею людей. С кем же мне это делать?
Все это теоретизирование в облаках, не говоря уже о том, что мы здесь вопросами будущего планирования не занимаемся. Я не могу здесь строить планы будущего с устройством независимых или автономных государств. Ибо начинают всегда, я бы сказал, с присоединенным государством а ля Польша, а кончают независимым государством. Это совершенно ясно, и здесь конец роману.
Поэтому необходимо очень строго следить за тем, чтобы у нас не было ложных представлений. Ген. Цейцлер уже сказал, что было бы важно, чтобы я эти свои соображения когда нибудь выяснил бы наиболее важным офицерам, и прежде всего генералам и фельдмаршалам.
Кейтель: Ламмерс[12] уже работает над тем, чтобы изложить на бумаге Ваши соображения. Он со мной уже говорил об этом, и я просил его об этом весьма настойчиво, ибо это очень трудно внедрить нашим генералам. Я должен открыто сказать: я сам это знаю по Кюхлеру и Клюге. Они усматривают в организации так называемых национальных союзов и их
