здесь подходящие.
— Эх, ты! — Кубик презрительно сплюнул. — Маменькин сыночек! Нюни распустил — ребята, мамочка, папочка! А кого я в колонии от темной спас?
— Ну меня, — вяло отозвался Родька.
— То-то же! Что ты себя с этими мальками, салажатами равняешь! Ты же настоящей жизни хлебнул! Ты же отчаянный. Садись, закурим.
Кубик уселся на траву, вытащил сигареты, протянул Родьке. Закурили. Кубик о чем-то сосредоточенно думал.
— Вот что, — сказал он, — надо этих твоих шкетов покрепче привязать. Они и так уже на крючке — костюмчик-то вместе брали! Есть у меня идея. Слушай.
Кубик обнял Родьку за плечи и долго, подробно растолковывал ему свой план. Родька слушал. Тошно ему было и безнадежно. Одно он понимал: просто так Кубик от него не отвяжется. «Ну зачем, зачем я, дубина, рассказал ему, куда мы переезжаем. Он никогда бы меня не нашел!»
А Кубик все говорил и говорил.
Родька глядел ему в переносицу, на мясистый пористый нос, на красные, быстро шевелящиеся губы, и ему казалось, что слова, которые он слышит, исходят не изо рта Кубика, а откуда-то со стороны, издалека и вливаются в него, как отрава — вязкая, липкая.
«Пропади ты пропадом, — думал Родька, и ему хотелось зареветь. — Вали хоть в Африку!»
— Понял? Все усек? — спросил Кубик и встал. Родька кивнул.
— И обо мне пока ни слова малькам! Завтра жратвы принеси. Оставишь не в пещере, а здесь, в кустах.
— У тебя же деньги есть. Купил бы, — осторожно отозвался Родька.
— То деньги наши общие, святые, на дело, — торжественно проговорил Кубик.
Родька молча повернулся и понуро пошел прочь.
«Святые! — усмехнулся он про себя. — Мне сказал, что за сорок рублей костюм продал, а парень говорил — за шестьдесят».
— Но гляди, Халва, без фокусов, — крикнул Кубик. — Ты меня знаешь! Мне терять нечего!
Ярость захлестнула Родьку. Он так резко обернулся, что чуть не упал. Зубы его оскалились, лицо перекосилось.
— Ну ты, Кубик поганый! — зловещим фальцетом выкрикнул он. — Если ты еще хоть раз… если ты еще разочек назовешь меня Халвой… — Родька задыхался от бешенства, — или станешь грозить — гляди! Ты меня тоже знаешь!
На мгновение Кубик растерялся. Лицо вытянулось, поглупело. Но он быстро пришел в себя, ласково улыбнулся.
— Ну, порох! Ну даешь! Я ж пошутил! Я ж на Кубика не обижаюсь, а чем Халва хуже? Ну-ну, не буду, ей-богу, не буду! Не злись. Скорей приходи.
Родька двинулся дальше. Во рту был противный вкус, будто он сосал позеленевший пятак.
— Халва! — шептал Родька. — Чтоб она пропала во всем мире, эта халва!
Он медленно шел вниз по тропинке. Сквозь редкие голубые стволы грабов виднелся город, весь в зелени садов, с белыми, будто сложенными из кусочков сахара-рафинада, домами, а дальше, до самого горизонта застыла густая синь Каспийского моря.
Потом все сделалось расплывчатым, неясным. Родька сошел с тропинки, сел на землю, прислонившись к стволу дерева, закрыл глаза.
И замельтешили картинки, будто какой-то сумасшедший киномеханик склеивал кадры ленты как попало, путая конец, середину, начало…
Вот он, Виталька, тогда еще не Халва, не Родька, летит вдоль берега замерзшей широкой реки Лиелупе на самодельном буере. Рядом отец — сильный, веселый. Шкот паруса намотан на руку в дубленой желтой рукавице, другая рука на румпеле. Виталька сидит между отцовских колен, ему страшно и весело. Скорость приличная. Летит буер на трех коньках-полозах, встречный ветер выжимает слезы из глаз. Все лето и осень возились они с отцом в сарае, пилили, шили парус, ладили оснастку… Пожалуй, не было в его, Виталькиной, жизни поры счастливее. Чему он только не научился за те месяцы! Управляться с рубанком, сверлом, обтачивать напильником зажатые в тиски стальные пластины полозьев, подрубать грубую парусину здоровенной матросской иглой, орудовать молотком и отверткой. Научился распознавать и ценить разные сорта древесины. Липу — на полозья, она легко принимает любую форму, не колется. Рябину — на рукоятки молотков — пружинит, никогда не отобьет руки при ударе. Научился шкуркой наждачной бумаги и осколком стекла полировать высушенный до звона, ровный ствол сосенки — будущую мачту.
Да разве все перечислишь!
Они с отцом ходили счастливые, в штанах, закапанных варом, с пахучими стружками в волосах, с твердыми мозолями на ладонях.
Мама улыбалась, шутливо поругивала:
— Поглядите на себя! Грязные, будто черти. И улыбка, как у лунатиков.
— Мы и голодные, как черти, — смеялся отец. — Корми, мать, мастеровых.
Славное было время!
А потом случилась беда. Лиелупе река коварная — течение сильное, упругое, вода вихрится воронками, и потому отец никогда не выезжал на середину, держался только вдоль берега — здесь лед был надежнее.
И все-таки промоина подстерегала их. Случилось это мгновенно. Буер резко клюнул передним полозом, и сидящий впереди Виталька очутился по шею в ледяной воде.
Отец успел вскочить, выдернуть Витальку из воды, он отшвырнул его в сторону, на крепкий лед и, оттолкнувшись от деревянной рамы, выпрыгнул сам.
Он промок только до пояса. Буер весь ушел под воду и встал, упершись мачтой в переднюю кромку льда. Парус яростно трепетал на ветру.
Все это произошло в считанные секунды.
Отец подбежал к Витальке, схватил за руку, и они побежали со всех ног к берегу.
Прячась от ветра за стенкой запертой будки лодочной станции, отец сорвал с Витальки мокрое пальто, валенки, полные воды, снял с себя полушубок, укутал сына с головой, подхватил на руки и побежал.
Когда они ввалились в дом, отец дышал как запаленный конь — километра два он бежал изо всех сил. Мамы не было, она уехала в командировку. Отец раздел Витальку, растер его водкой, обдирая жесткой ладонью кожу, укутал в одеяло, напоил горячим чаем с малиновым вареньем. В общем, сделал все, что мог. И все-таки Виталька заболел. На него навалилось сразу несколько болезней — ангина, бронхит, крупозное воспаление легких.
Витальке несчетное число раз делали разные уколы, он покорно глотал таблетки, и когда бы ни приходил в себя после горячечного полусна, полузабытья, он видел перед собой почерневшее от бессонницы и горя лицо отца.
Потом отца сменила мама.
Поправлялся Виталька медленно и трудно. Но выкарабкался.
Отца словно подменили. Он стал тихий, пришибленный какой-то. Виталька однажды слышал, как мать говорила ему:
— Ну что казнишься! Ну случилось несчастье, с кем не бывает! Кончилось ведь все хорошо. Ты погляди на себя — тень, а не человек.
— Да, да… Я ничего, ты не волнуйся, — бормотал отец. До конца учебного года оставался месяц, полторы четверти проболел Виталька, безнадежно отстал. На семейном совете было решено пропустить учебный год, отдохнуть как следует, набраться сил.
Витальке снова предстояло идти в пятый класс.
Но пятый класс ему довелось кончать в колонии для малолетних правонарушителей.
Родька очнулся от своих видений, сорвал травинку, пожевал — горькая. Сплюнул. И снова стал вспоминать.
В тот год весна пришла рано. Было очень тепло, и в Юрмалу хлынули отдыхающие.
Майори, Дзинтари, Дубулты наводнили веселые, пестрые толпы приезжих.
