Глаза Кубика затравленно бегали. Ноги его согнулись, руки висели ниже колен. Удивительно он был похож в этот момент на обезьяну.
Вдруг он оскалился и метнулся к Витальке.
Лейтенант молниеносно перехватил его правую руку, завернул ее за спину.
Кубик застонал от боли, опустился на колени.
— Это ты, гаденыш! — хрипел он. — Ты донес.
— Я же говорил, Кубик, что ты дурак, — спокойно произнес лейтенант. — Слыхал о таком: электрическая сигнализация? Так вот, не успели вы открыть дверь, как сигнализация сработала. Мы уже давненько поджидаем вашего выхода. Да вы что-то там завозились.
Лейтенант отпустил Кубика, тот медленно поднялся, машинально отряхнул брюки. Лейтенант заглянул в кладовку.
— Э! Да вы тут шампанское распивали! — воскликнул он. — Ну, молодцы! Шампанское! Халва! Шоколад! Губа у вас не дура. Ишь, аристократы! — Он подозвал пожилого сержанта, приказал: — Этих голубчиков в машину — и в отделение. Утром с понятыми и продавцом разберемся, чего не хватает.
Потом была камера с толстой, обитой железом дверью и круглым глазком, прорезанным в ней.
Оглушенный всем происшедшим, Виталька сгорбившись сидел на деревянных нарах, тупо глядя на дверь.
В голове была звонкая пустота, от липкого, тяжелого страха поташнивало, противно сосало под ложечкой.
Кубика держали в другом месте. Сколько он просидел в оцепенении, Виталька не знал. Очнулся от маминого голоса — звенящего, тревожного. Мама спрашивала:
— Где он? Где мой ребенок?
Густой бас ответил насмешливо:
— Увидите сейчас своего ребеночка, любителя халвы.
— Какой халвы? При чем здесь халва? — изумилась мама.
— Сейчас все узнаете, гражданка. Пожалуйста, пройдите сюда.
Через несколько минут лязгнул замок, дверь отворилась, и Витальку повели по длинному коридору в комнату, где сидели пожилой человек в коричневом костюме и мама. Это уже потом Виталька разглядел того человека. А сначала он увидел маму, вернее ее глаза — влажные, в пол-лица, испуганные и недоумевающие.
Он воспринимал все происходящее как бы со стороны, словно происходило это не с ним, с кем-то посторонним, незнакомым совсем человеком.
Этот незнакомец глуповато улыбается, не знает, куда деть ставшие вдруг совершенно лишними руки.
Виталька что-то говорил, отвечал на вопросы мужчины. Он говорил чистую правду, у него просто не было ни сил, ни желания изворачиваться и кривить душой. Виталька пришел в себя, только услышав голос Кубика. Сквозь дымчато-молочную пелену, застилавшую сознание, он услыхал, как Кубик совершенно спокойно заявляет, что забрались они в ларек только потому, что он, Виталька, обожает халву, просто жить без нее не может.
— Боже мой! — растерянно говорила мама. — При чем здесь халва? Да мой сын никогда ее не любил!
— Зачем же он тогда схватил ее? Целый брусок? Ведь верно говорю, гражданин начальник?
Кубик ерзал на стуле — весь воплощенная невинность и раскаянье.
Виталька медленно провел рукой по лицу, будто снимая липкую паутину, поглядел на Кубика. Что он говорит? Обычно неподвижное лицо Кубика удивительно преобразилось — оно негодовало, глядело с подобострастием на следователя, с гневом на Витальку и в то же время успевало Витальке подмигнуть — мол, не будь дураком, слушай, о чем я говорю, и соглашайся.
— Халвы, говорит, хочу, — слышал Виталька веселый голос Кубика, — пойдем, говорит, ломанем лабаз, без халвы, говорит, не могу, а дома не покупают. Я говорю: да брось ты…
Дальше Виталька не слышал. Темная, вязкая волна ненависти захлестнула его, он в длинном упругом прыжке бросился на Кубика, сшиб его со стула, вцепился в мягкое, резиновое лицо. Он не помнил, как верещал Кубик, как с трудом растащили их. Единственное, что запомнилось, — вопль Кубика.
— Видали?! Видали?! Псих он. Псих ненормальный! Халва проклятая! У него и прозвище такое — Халва! Кого хотите спросите.
Глава одиннадцатая
А потом накатил кошмар. Виталька видел все обрывками, нечетко, расплывчато.
Был обыск дома, понятые-соседи, смущенные, неразговорчивые. Застывшее лицо мамы, отец — суетливый и несчастный.
И были те самые лоснящиеся чемоданы, которые принес и спрятал в сарай Кубик.
Молодой, насмешливый лейтенант удивленно вздернул брови и сразу посерьезнел.
— Вот они где, голубчики, — сказал он и похлопал чемоданы по пухлым бокам, — а мы-то с ног сбились.
— Откуда они у нас? — изумилась мама. Отец глядел на чемоданы с ужасом.
— Действительно, откуда они? — спросил у Витальки лейтенант.
— Кубик принес, — равнодушно ответил Виталька. Надо было видеть, что сделалось с Кубиком. Он побагровел, заметался, завизжал не своим голосом:
— Видали гадюку! Сперва из-за его проклятой халвы ларек ломали, а теперь чемоданы на меня вешает! Ворюга!
— Ах, Кубик, Кубик, — тихо, укоризненно произнес лейтенант, — ну зачем же так волноваться. Ведь на ручке и на двери туристского автобуса, из которого унесены эти чемоданы, масса отпечатков пальцев. На чемоданах тоже есть наверняка — они ведь лакированные. Сравним твои пальчики, Виталькины, и все станет ясно. И не кричи так громко, не надрывайся.
Было следствие, был суд. И все это время Виталька чувствовал, что он — это не он. Видел себя будто со стороны — стриженого, оцепенелого, с деревянными скованными движениями, а чаще и вовсе неподвижным. Сидит тощий, сгорбившийся мальчишка, уставясь в одну точку, и часами молчит.
На суде в зал не глядел. Не мог он видеть измученные лица родителей, любопытные глаза знакомых. Приговор был такой: год пребывания в воспитательно-трудовой колонии. Кубик получил три года. Ему было шестнадцать лет, и значит, предстояло Кубику отбыть до восемнадцати в колонии для несовершеннолетних, а потом еще год в исправительно-трудовой колонии для взрослых.
Виталька и Кубик попали в одну колонию. В разные только отряды. В первую же неделю Кубик зверски избил Витальку. И попал в штрафной изолятор, а Виталька — в санчасть.
Витальку поташнивало, голова кружилась, ныли ссадины на лице, и было так тошно, что и не скажешь. Витальке не хотелось жить.
Через несколько дней его выписали, и Виталька твердо решил, что в другой раз он так просто Кубику не дастся, защищаться будет всем, что под руку попадется, способами дозволенными и недозволенными.
Но другого раза не случилось. Начальник колонии вызвал к себе Кубика и объяснил ему просто и доступно, что в следующий раз отдаст его под суд и Кубик схлопочет еще год или два за хулиганство.
И Кубик присмирел, стал как шелковый. Правда, он поглядывал на Витальку волком, шипел иногда при встречах:
— Гляди, Халва, еще не вечер! Котлету сделаю, попомни!
И Кубик медленно отходил, улыбаясь многозначительно и зловеще.
Виталька каждый раз вздрагивал, услышав ненавистное прозвище Халва, но поделать ничего не мог — с легкой руки Кубика прозвище прилепилось к нему прочно. Особенно после того, как он пару раз подрался из-за него. А вот этого уже делать совсем не следовало. Теперь Виталька стал Халвой
