на полуслове, внимательно вгляделся в Шугина.
— Да ты что это насупился, братец? Может, неприятности какие? — спросил он.
Шугин объяснил.
Илья Ефимович посерьезнел, помолчал малость, потом усмехнулся.
— Вон оно как! Что есть человек и для чего он живет на земле?.. Ну что ж, Юра, это очень важные вопросы, и о них тоже надо думать. Но для меня сейчас самое главное в жизни — как бы круче поприжать эту хитроумную стерву, имя которой — чахотка. А для этого нужно, чтобы операционная, если она понадобится, в любой миг была освещена. Это о солярке для движка. И чтобы бинты и салфетки были стерильными. Это об автоклаве. И еще сотни «чтобы». Потому что болезнь, которую я лечу, коварна и в любой момент нужно быть готовым к самым неприятным неожиданностям. И тут уж приходится думать о жизни и смерти не вообще, не в философском плане, а конкретно. Так-то, дружок! А то, что ты задумываешься над вопросами извечными, так это ты взрослеешь... душой взрослеешь.
Они глядели на тусклую воду шхер, думали каждый о своем. Было тихо-тихо, только изредка плескала по воде хвостом рыба-полуночница.
Потом Шугин неожиданно спросил:
— У вас есть семья, Илья Ефимович?
— Есть. Жена и сын. Жена тоже фтизиатр, но, в отличие от меня, хирург. А Ленька — студент, историком будет. Через месяц прикатят, жду не дождусь.
— Счастливый вы человек, доктор, — вырвалось вдруг у Шугина.
Дунской удивленно вскинул голову, подумал.
— Счастливый? — переспросил он и вдруг рассмеялся. — Что ж, ты, пожалуй, прав. Замотаешься, набегаешься, иной раз клянешь все на свете. Но если всерьез — да. Я бы другой жизни не хотел. А ты что же, несчастен?
Шугин не ответил.
— Я вижу, что ты маешься, — очень серьезно сказал Дунской. — И примерно догадываюсь отчего. Не так уж это трудно, учитывая твой возраст. Но ты вот о чем подумай, Юра, у тебя ведь есть самое главное, что нужно человеку. У тебя есть дело. Серьезное, опасное мужское дело. А все остальное... Это пройдет, Юра. Поверь мне, поверь как врачу и просто как человеку, который старше тебя вдвое.
— Не знаю, Илья Ефимыч, не знаю, — медленно сказал Юра. — Сейчас мне очень тошно, только работа и спасает. Но я вот о чем думаю... — Шугин разволновался вдруг, заговорил сбивчиво, проглатывая концы слов, с хрустом ломая попавшую в руки сухую веточку. — У всех у нас, я говорю о своих ребятах, жизнь была не очень похожа на розовый леденец. Петька в молодости глупостей натворил, у Ивана с женой полный завал, Женька хоть и помалкивает, но тоже было у него что-то. О Фоме уж и не говорю — хлебнул старик в жизни всякого по самые ноздри. Но если о главном... Они ведь мастера. Каждый из них мастер, взрывник волею божьей. Мы ведь это главное, о чем вы говорили, нашли, и это на всю жизнь, И если с такой точки зрения смотреть, мы, наверное, тоже счастливые люди. Так я говорю, доктор?
— Так, Юра, только так, — отозвался Дунской.
— А сколько таких, я и сам знаком с некоторыми: всего от пуза — деньги, квартира, машина, а счастья нет. Работают, лишь бы номер отбыть. У нас один есть, плановик, грамотный вроде специалист, а ждет не дождется конца рабочего дня и с удовольствием, со страстью кулинарит. Он жену близко к плите не подпускает. Такие супы делает, такие соусы и всякие там табака, чебуреки, паштеты! Я однажды в гостях у него был, чуть тарелку не проглотил, так вкусно. Дома целая библиотека из поваренных книг, от самых древних до последних. У него талант к этому делу, а он арифмометр крутит.
— Это верно. — Дунской усмехнулся. — Модное словечко «хобби» — это из той самой оперы. У меня ординатор есть, одно только звание — доктор. Зато как столярничает! Всю мебель в доме своими руками сделал. А другой, тот, правда, поприличнее врач, но тоже, — Илья Ефимович пожал плечами, — этот каждую свободную минуту в архивах и библиотеках пропадает — изучает историю жизни декабриста Лунина. Большое счастье, Юра, найти себя. Не каждому оно дается.
Они снова надолго замолчали, и Шугин почувствовал, что острая, сосущая тоска по Ольге чуть отпустила сердце. И он впервые поверил, что, возможно, сумеет когда-нибудь избавиться от боли своей навсегда.
Дунской встал:
— Ну, хватит, парень! Завтра дел невпроворот и у меня и у тебя. Скоро рассвет, а мы сидим тут, философствуем. Пошли-ка спать!
— А вы говорите — солярка, — улыбнулся Шугин и тоже поднялся.
— Чудак человек! Всему свое время.
Они поднялись по откосу наверх. Дунской похлопал Юрия по плечу и пошел, покатился упругим мячиком к себе. А Шугин долго глядел ему вслед.
— Курить охота — зверски, — сказал Петька.
— Перетерпишь! — буркнул Иван.
— Тебе-то что, некурящему, не перетерпеть, а у меня душа горит. Вот бригадир, наверное, тоже мается. Маешься, Юрок?
— Маюсь.
«В общем-то шансов у меня маловато. Этот проклятый монолит... Весь остров — сплошной валун. И черт ее знает, взрывную волну, как она сработает... Глыба-то держится явно на соплях, ей, может быть, малого толчка достаточно. И тогда мне первому крышка. А может, и Петьке. Интересно, осознает ли он это? У него не разберешь... А впрочем, конечно, он все понимает. Может, потому такой разговорчивый. Наверное, это будет мгновенно, и хруста собственных костей услыхать не успеешь... Что-то больно уж я спокойный, устал, видно. А странно все-таки, как можно устать за какие-то минуты... Вялость какая-то, сонливость даже... Эх, заснуть бы, проснуться — глядь, а все кончилось...»
Петька вдруг начал смеяться.
«Снова начинается, — подумал Шугин. — Нервы у Петьки ни к черту».
— Ты чего? — спросил он.
— Помнишь, как дед Милашин к нам явился обиженный на медицину? Как руки у него чесались по работе?
— Не чесались, а млели, — поправил Шугин и усмехнулся.
И он с такой пронзительной ясностью вспомнил тот день, что сердце защемило...
Глава восьмая
ТИМОФЕЙ МИХАЛЫЧ МИЛАШИН
Вот уже третий день бригада вкалывала от души. Шугин тщательно, по рассчитанной схеме, размечал площадку, Ребята за ним, разумеется, не поспевали — уж больно крепок был родившийся во времена яростной юности матушки-земли камешек. Дрожали в руках двадцатикилограммовые перфораторы, визжали буры, вгрызающиеся в гранит. Тупились они фантастически быстро, несмотря на непрерывное смачивание во время работы. Фома только тем и занимался, что затачивал их, его и от бурения-то освободили единогласно, потому что лучшего мастера по заточке не было в бригаде.
Похожие в респираторах на каких-то двуногих нелюдей с рылами-пятачками, Ленинградский, Иван и Женька Кудрявцев трудились в поте лица своего. Шугин издали глядел на них, и ему впервые пришла в голову мысль о том, как много говорит о человеке, о его характере манера работы. Очевидно, только во время опасности — на войне или просто в крутых обстоятельствах, да еще во время тяжкой, напряженной работы — так явно раскрывается сущность человека, самая его серединка.
Шугин даже улыбнулся — настолько по-разному работали ребята. И удивительно, как в работе выражался характер каждого.
Петька Ленинградский бурил яростно, ожесточенно, будто в драку лез, будто сражался с кем-то
