— Ничего страшного, вы не бойтесь. Пощиплет немножко, и все... Сейчас мы поставим две скрепочки... та-ак... теперь зеленочкой... Ну не дергайтесь так, милый, не надо, сейчас пройдет... Вот пластырем заклеим, и через неделю все заживет. Останется только мужественный шрам, на память о приключении. Вы мне потом расскажете, как все было?
Иван хотел ответить, но она прикрыла ему рот ладошкой.
— Говорить не надо, пусть кровь остановится сперва, не бередите свою царапину, хоть она и не очень глубокая. Через недельку заживет.
— Как на собаке! — вставил Петька.
— А вы бы пошли помылись, товарищ. Вид у вас, — она усмехнулась, — как после взятия Перекопа.
Петька хохотнул.
— Понимаете, доктор, продрог я, пока вытаскивал со дна этого водолаза. Мне б чего погреться... это... вовнутрь. — Он красноречиво потянул носом, и женщина вновь усмехнулась.
— Ну, за геройский поступок можно, пожалуй, налить мензурочку. Идите вымойтесь и возвращайтесь.
А Иван Сомов был в странном состоянии: окружающее он воспринимал как-то искаженно, голоса доходили, будто из-за толстого стекла. То ли оттого, что не пришел еще в себя после дурацкого этого приключения, когда так явственно почувствовал на своем плече жесткую лапу смерти, то ли от странных каких-то, завораживающих, мягких и нежных прикосновений врача, от всего вида ее и запаха — подтянутой, чисто вымытой, следящей за собой молодой женщины... Ах, как действовали на Ивана все эти вещи!
Он лег животом на прохладную клеенку кушетки, и врач занялась царапиной на ноге.
И тут уж Иван перестал прислушиваться к нежным прикосновениям ее рук, потому что защипало так, что впору было завыть, но этого, как всякому понятно, Иван позволить себе не мог, только чуть зубами скрипнул.
— Больно? Конечно, больно, милый! Вы потерпите, сейчас все пройдет.
А сама как мазнет, мазнет йодом — ну дела! Просто слезы наворачиваются! Но вот она кончила мазать, склонилась так, что волосы ее защекотали Ивану ногу, и принялась дуть. И сразу стало легче. Неизвестно уж от чего — то ли оттого, что волосы, то ли от прохладного ветерка.
Иван встал.
— Спасибо большое, — сказал он.
И вдруг обнаружил, что женщина светловолоса и сероглаза. Ее нельзя было назвать красавицей. Лицо очерчено мягко и неопределенно, но что-то в нем неуловимое — то, что милее иной красоты.
Вряд ли Иван Сомов подумал об этом так четко — он просто ощутил это, почувствовал. И еще он обнаружил, что стоит рядом с этим существом, одетым в стерильное, бело-хрустящее, совершенно голый, если не считать узких плавок, с ногами в темной пыли по лодыжки. И покраснел так, как умеют краснеть только смертельно смущенные блондины — лицом, шеей, даже грудью.
И женщина, очевидно, сообразила, что с ним творится. И неожиданно для Ивана покраснела сама.
Они стояли друг против друга, отводили в сторону глаза, и врач хмурилась все больше.
— Ну вот что, молодой человек, — решительно сказала она, — от таких ран, как ваши, не помирают. Когда будете умываться — старайтесь не замочить пластырь. Через день зайдете снова, проверим ваши боевые рубцы.
Иван попытался улыбнуться и тут же болезненно скривился.
— Улыбаться не надо, могут разойтись скрепки.
Врач отошла к шкафчику с медикаментами, стала там что-то переставлять.
Иван потихоньку вышел.
— Ну, пойду за обещанной мензуркой, — заявил Петька и скрылся в кабинете врача.
— Что, гнетет сухой закон? — насмешливо спросили его.
— Ох, гнетет, доктор, это вы прям-таки в душе читаете. Вы случаем не телепат?
Врач засмеялась:
— Да уж! Надо тут быть телепатом! Достаточно поглядеть, как у некоторых шевелятся носы...
Она налила спирт в коническую мензурку толстого зеленого стекла.
— Получайте свою награду, герой, и радуйтесь моей минутной слабости.
— Обожаю женские слабости, — пробормотал Петька и торопливо проглотил жестко-огненную жидкость.
— А вы действительно спасли вашего товарища?
— Что вы, доктор, это было как в кино! Потрясающе! Простите, как вас зовут?
— Светлана Владимировна.
— Света, выходит. Так вот, Света, он — Ванька, значит, Сомов — плавает, извиняюсь, как утюг. Парень он очень хороший. Но — как утюг! А я чемпион. Я старый водолаз-подводник. Я, значит, за ним — мырь! Что вы! Кино! Прямо из ее страшной пасти вырвал.
— Из чьей пасти? — изумилась Светлана Владимировна.
— Как из чьей? Из щучьей! Он на нее с острогой! А она — как крокодил! Цап! Я ее отравленным кинжалом — раз! Хватаю его, Ваньку, значит, Сомова, и плыву быстрей миноносца к берегу. А он, бедняга, уже неживой! Да-а, хороший был парень Ванька...
— То есть как? Как неживой? А это кто был? Сейчас, с вами?
— Да Ванька же! Это он потом уже ожил. А сперва — вынимаю его из кошмарной пасти, а он шепчет: «Кинь меня здесь, Петька Ленинградский, спасайся! Твоя, говорит, жизнь нужнее для нашей социалистической родины». Такие переживания, доктор, такие переживания! Ну что для таких неслыханных переживаний одна маленькая мензурка?! Тут трех и то мало, ей-богу!
— Да-а, Петр Ленинградский, — проговорила Светлана Владимировна, — вам бы фантастические романы писать! Просто талант пропадает.
— Во-во! Я и говорю, надо поддержать молодое литературное дарование! — закричал Петька и протянул мензурку.
И такая у него была умильная рожа, что врач не выдержала.
И Петька хлопнул вторую мензурку.
— Приготовьтесь, ребята! Одна минута! Приготовьтесь! — сказал Шугин.
— Чего уж тут готовиться! — Петька хмыкнул. — Лежи и не кукуй!
— Как ты там, Женька?
— Мне-то что, — прошелестел Женька. — Как вы, ребята?
— В норме мы. Скоро шарахнет, — отозвался Шугин.
— Уж это точно — шарахнет. Тут хоть земля провались, а Фома шарахнет вовремя — приучили небось в армии-то, — сказал Петька.
— Тебя бы тоже как миленького приучили, — сказал Иван. — Нет на тебя, Петька, хорошего сержанта- сверхсрочника — по струнке бы ходил.
— Ну уж это извините! Не знаете вы, гражданин Сомов, Петра Ленинградского. Он свободный художник, он как вольная птица беркут.
— Как же, как же, известно! Ленинградский — он на все руки, он и беркут, и старый водолаз, и чемпион по плаванию. — Иван тихо засмеялся. — Ба-альшой ты человек, Петька!
«Лучше уж так, — думал Шугин, — чем ждать молча. Пусть даже так — судорожно, дрожащими голосами...»
Пульсировала, вздрагивала секундная стрелка. Казалось, она с трудом отщипывает малые дольки времени от этой бесконечной минуты.
Трое часто, надсадно дышали — воздух поступал очень скупо, только сейчас они по-настоящему ощутили это. А четвертый, Женька Кудрявцев, лежал, влипнув спиной в холодный камень, и было ему нестерпимо стыдно за то, что волею случая он оказался в самом безопасном месте и вроде бы отдалился от товарищей своих, вроде бы словчил, устроился лучше других. Он чуть не плакал.
Некоторое время все молчали, пытались отдышаться.
— Женька, ты живой? Чего притих? — прервал тишину Шугин.
