потемнели от пота, а руки мелко дрожали. Даже после целой смены работы с перфоратором он так не уставал.
Он сидел, напряженно повернув голову, глядел на воду. Острые лучики солнечных бликов покалывали глаза, но Иван не отворачивался, он боялся взглянуть на Светлану.
А она молчала. И это затянувшееся молчание становилось все нестерпимее. Иван кожей ощущал его.
— А она ведь любит тебя... И ей тоже, как всем людям, хочется счастья, — проговорила наконец Светлана. — Ты говоришь, что не можешь вернуться к ней?
Иван резко обернулся и впервые с начала разговора взглянул Светлане в глаза. Они были очень серьезны и печальны и казались совсем темными, потому что радужной оболочки почти не было видно — одни только зрачки во весь глаз.
— Да, не смогу, — твердо ответил Иван. — Я и раньше, еще до того, как встретил тебя, не смог бы, а теперь... теперь смешно даже говорить об этом.
— Почему же смешно?
— Ты знаешь почему. — Иван не отводил больше глаз от лица Светланы, и ему казалось, что все это происходит не с ним, а с каким-то другим, незнакомым человеком, И говорит не он, Иван Сомов, а другой человек.
— Ты знаешь почему, — повторил Иван. — Потому что я люблю тебя.
Светлана чуть заметно вздрогнула, зрачки ее сузились, она опустила голову, мягкие светлые волосы закрыли лицо. Иван увидел ее шею с узкой ложбинкой посредине — такую хрупкую и беззащитную, что у него сжалось сердце.
— Она очень несчастная женщина, — прошептала вдруг Светлана, — мне очень, очень жаль ее.
— Мне тоже, — сказал Иван.
Светлана быстро взглянула на него сквозь спутанные волосы и вновь опустила голову. Она медленно поднялась, Иван тоже встал. Все в нем было напряжено до предела. Он ждал.
Они долго стояли друг против друга, лицом к лицу, глядели и не могли наглядеться.
Иван почувствовал, что еще несколько мгновений, и он не выдержит. Чуть закружилась голова.
Неожиданно Светлана отпрянула от него.
— Лодка уходит! — крикнула она. — Погляди, Ваня, уходит без нас! Поплыли!
Иван оглянулся и увидел их шлюпку, покачивающуюся метрах в десяти от берега.
— Поплыли, Иван, поплыли! — Светлана, смеясь, схватила его за руку, потащила за собой.
Он не удержался на крутом спуске, столкнулся с нею, Светлана на миг прижалась к нему, скользнула губами по лицу.
Они с разбегу упали в воду, быстро догнали лодку.
Светлана с трудом стащила облепивший ее мокрый сарафан и сделала это так естественно, что Ивану и в голову не пришло отвернуться.
— Поплыли? — спросила она.
— Да. Поплыли! — ответил Иван.
Но весел не взял.
Так они и сидели — она на корме, он на носу — и глядели друг на друга.
Пахло водой, мокрой древесиной, ветер доносил слабый запах разогретой хвои.
Петька Ленинградский лежал на теплом граните у самой воды. Он уже пришел в себя, успокоился — унялась мелкая дрожь в коленях, от которой противно холодело в животе, напоминая о недавно пережитом страхе.
Он увидел лодку и провожал ее печальным взглядом до тех пор, пока течение не унесло ее за лесистый мыс.
Тогда Петька откинул голову и стал глядеть в небо.
Он думал о Ваньке Сомове и Светлане, о том, какие они сейчас счастливые люди. И еще он думал, как повезло Ивану, и радовался за него, и еще радовался тому, что справедливость, значит, существует на свете. Потому что с Томкой Ивану не повезло фантастически.
Он был на том новогоднем вечере, где они познакомились, помнил, как все потешались над Иваном, когда Томка увела его к себе, в свою комнату, «хату», в которой побывали почти все парни из той компании. Помнил, как был поражен, узнав, что Томка окрутила этого восторженного телка Ивана и он женился на ней. Как поначалу смеялся над этим в кругу своих приятелей, а потом смеяться перестал, когда увидел, что из всего этого вышло. Просто ближе познакомился с Иваном, понял, какой это чистый и верный человек. И потому считал высшей справедливостью, что Ивана полюбил человек такой же хороший и добрый. «Может быть, это и неплохо, что Ванька так обжегся сначала. Теперь-то он будет по-настоящему ценить, беречь и любовь свою, и Светлану. И, наверное, будет она у него одна на всю жизнь. Никогда я не верил, что такое бывает — одна на всю жизнь, а теперь верю. Может быть, я завидую? Может быть... А как это хорошо, что все же случается так на свете — пусть не с первого взгляда, ну пусть почти с первого, люди доверяют друг другу и все понимают без слов.
Но как это редко бывает!.. Как редко понимаем мы другого человека, умеем разглядеть горе его или радость! Даже у человека близкого...»
Петька вспомнил, как дулся он на бригадира своего Юрку Шугина, как обзывал про себя бесчувственным пнем и как потом стыдно было, когда узнал, уже здесь, на острове, всю шугинскую историю с Ольгой.
А он ведь дружил с Шугиным. Не то чтобы вместе за девчонками ухлестывали или там скидывались на двоих для душевного разговора — нет. Просто была меж ними какая-то внутренняя симпатия, не высказанная даже, понятная, может быть, только им двоим. Жестом, взглядом, улыбкой Петька говорил Шугину: я тебе друг. Шугин понимал его и отвечал тем же. И Петька надеялся, что со временем они и словами скажут об этом. Он очень хотел этого. Потому что настоящего друга у Петьки не было. У него имелось видимо-невидимо приятелей, товарищей, дружков, а друга не было. В детстве были, но потом разлетелись его друзья по белу свету — не сыщешь. И Петька тосковал по настоящему другу. Как в детстве, мальчишкой, тосковал по матери, которой не знал никогда. Может быть, только не так пронзительно, спокойнее.
В тот день, когда он подошел к Шугину, на душе у Петьки было светло. И все вокруг было светло, солнечно и хорошо. Потому что весна, потому что сиренью пахнет и девчонки сняли свои теплые одежки и стали все до одной такие красивые, что просто ах! — сердце замирает. Идет впереди тебя какая-нибудь кроха, каблучками — цок-цок! Красота! Смеяться хочется и быть добрым и щедрым человеком. И не то чтобы жеребячья какая радость: заржать, как молодому коню, или, скажем, вниз головой походить — совсем не то. Просто светло на душе — хорошо и спокойно.
Петька ходил и боялся расплескать это чувство. Тихо ходил, степенно, и ему обязательно надо было кому-нибудь рассказать про то, как ему здорово.
И он подошел к Шугину. А тот поглядел сквозь него пустыми глазами, бормотнул что-то невнятное и спиной повернулся.
Ну до того стало обидно Петьке — жуть! Так бы и дал чем-нибудь по этой круглой шугинской башке, чтоб знал, безмозглый дурак, как убивать в людях радость! Где ж было Петьке знать, что как раз за день до этого Ольга сказала Шугину те самые слова про мужественную руку и надежное плечо и его бригадиру было так тошно, что хоть ложись да помирай, и никакого света и благости в душе его не было, а был полный мрак, волчья ночь. Где ж было Петьке знать тогда все это!..
Солнце прогрело Петьку, и он вновь почувствовал упругое свое, сильное тело, и вновь ему захотелось двигаться, глазеть по сторонам, дышать лесными запахами.
Петька быстро поднялся и зашагал по тропинке вдоль берега. Он нашел замысловатую корягу-плавник, добела отмытую волнами, твердую как кость и удивительно похожую на какого-то сказочного дракона, неестественно выгнувшего шею.
Петька долго и с удовольствием крутил корягу перед глазами, чмокал губами, заранее радуясь за Фому Костюка, который обожал такие штуковины. Возьмет обыкновенный на вид корень — тут, там тронет ножом, и, глядишь, появляется какая-нибудь зверушка. А тут и трогать ничего не надо — готовый зверь.
Вот в таком превосходном состоянии духа Петька и находился весь этот день — день, вообще-то,
