произведениям самого Гете.
До конца своей жизни Гете был страстным защитником прогресса во всех областях. До конца своей жизни он внимательно и с большим пониманием следил за новыми литературными явлениями. Он изучал и подробно разбирал не только Скотта и Манцони, но также, — почти в последние свои дни — первые большие произведения Бальзака и Стендаля. Тем не менее, отношение Гете к Вальтер Скотту оставалось не вполне определенным; а влияние Скотта на немецкого писателя не было во всяком случае решающим. В изображении исторического 'здесь' и 'теперь', в исторической оправданности психологии, вплоть до высших проявлений человеческого характера, Гете остается художником до-скоттовского периода.
Мы не можем здесь анализировать все высказывания Гете о Вальтер Скотте, проследить за их эволюцией и внутренними противоречиями; достаточно показать, насколько они были противоречивы. Мы уже приводили восторженный, отзыв Гете о 'Роб-Poe', можно было бы процитировать еще целый ряд ему подобных. Но, например, в беседе с канцлером фон Мюллер Гете однажды превознес Байрона над Скоттом и сказал: 'Я прочел два романа Скотта и знаю теперь, чего он хочет и что может. Он всегда будет меня развлекать, но учиться мне у него нечему'[20].
Правда, разговор с Эккерманом, приведенный выше, относится к более поздним годам и на этом основании можно было бы предположить, что Гете лотом пересмотрел свое отношение к Скотту. Однако, в важнейших произведениях позднего Гете мы не находим ничего, что показывало бы влияние на него нового исторического подхода к людям и событиям. Общественный горизонт Гете все больше расширялся, его проникновение в трагическую диалектику современной буржуазной жизни становилось все глубже; но в исторической конкретизации места и времени действия, в разработке исторически-верной психологии персонажей он никогда не поднимался выше, чем в пору своего возмужания: историзм таких произведений, как 'Эгмонт', представляет собой, с этой точки зрения, вершину] его творчества. Уже во, времена сотрудничества с Шиллером у Гете была сильная тенденция к изображению больших актуальных событий в их 'чистой исторической сущности', т. е. так, чтобы извлеченная из них общественно-психологическая эссенция нашла себе конкретное художественное, выражение, не связанное, однако, с каким-либо конкретным историческим временем. Эта модифицированная просветительская традиция проявилась, например, и в 'Рейнеке-Лисе' и 'Побочной дочери'. А большие общественно-исторические события в 'Вильгельме Мейстере' (война и т. д.) преднамеренно выдержаны в еще более абстрактном плане, чем у Фильдинга или Смолета; здесь Гете больше следует французской, чем английской традиции. Правда, эта художественная тенденция сложилась у Гете еще до знакомства с Вальтер Скоттом; но она сохранилась и даже окрепла в поздний период его творчества ('Избирательное средство', вторая часть 'Фауста'). Даже в своих суждениях о новых событиях Гете в сильной степени придерживается лессинговских традиций.
Итак, творчество Гете, в его существенных чертах, принадлежат к до-скоттовскому типу исторической конкретизации. Несмотря на это, как мы видели, Гете понял многие из причин' обусловивших возникновение исторического романа и его тематику, гораздо яснее, чем все его немецкие современники. Он понял значение непрерывности английской истории, которой гордилось современное поколение англичан, понял, какая это важная основа для исторического романа.
Этой реальной основы не было в некоторых крупных странах Европы, в том числе и в Германии и Италии.
В сороковых ходах об этом очень резко и решительно сказал Геббель, отвечая на критику одной из своих драм со стороны Вилли-бальда Алексиса:
'Это верно, что мы, немцы, никак не связаны с историей нашего народа… Но что этому причиной? — То, что история эта была безрезультатна, что мы не можем относиться к себе, как к продукту ее органического течения, по примеру англичан и французов; напротив, то, что мы вынуждены называть своей историей, это не история нашей жизни, а история болезни, до сих пор еще не дошедшей до кризиса'. И говоря о неизбежности провала немецких поэтов, пишущих на тему о Гогенштауфенах, Геббель с грубой откровенностью заявляет, что короли этой династии имели к Германии 'только такое отношение, как глиста к желудку'[21]. Если немецкий художник не в состоянии сделать предметом изображения именно эту кризисность, разорванность, трагичность истории своей страны, он будет выдвигать только случайные или же совершенно фальшивые темы.
Но в Германии не было необходимых идеологических условий для глубокого и мужественного отражения немецкой истории. Единственная попытка создать историческое повествование большого стиля — 'Михаэль Кольхаас' Клейста, в котором автор изображает реформацию как эпоху, великого национального кризиса; это произведение, заключающее в себе непреднамеренные, инстинктивные элементы представления об историческом трагизме, осталось только эпизодом не только для всей немецкой литературы, но даже в творчестве самого Клейста. Господствующим же направлением в исторической художественной литературе Германии была романтическая реакция, романтическое приукрашение и воспевание средневековья. Вся эта литература — даже Новалис, Ваккенродер и Тик_- много ниже Вальтер Скотта. Самое большее, в чем можно усмотреть некоторое влияние Вальтер Скотта, это тенденция к реалистическому изображению деталей у Арнима и Тика (последнего периода). Но действительного поворота Скотт здесь не вызвал, да и не мог вызвать, прежде всего, в силу политических и мировоззренческих причин. Из всего, что нами уже сказано, следует, конечно, что важнейшие средства художественной композиции и характеристики Скотта не могли быть ни применены, ни даже поняты романтиками. Романтические реакционеры не могли взять у Скотта ничего, кроме некоторых внешних форм.
Не 'многим лучше обстоит дело у позднейших либеральных или либеральствующих романтиков. В своем последнем творческом периоде Тик освободился от многих субъективистских и реакционных причуд молодости. Его поздние исторические рассказы стоят (по крайней мере, по тенденции) много выше ранних; это особенно относится к большому фрагменту 'Восстание в Севеннах'. Но и здесь видно, что Тик не мог усвоить из Вальтер Скотта ничего существенного. Вся композиция 'Восстания в Севеннах' исходит из религиозных представлений последнего восстания гугенотов во Франции. Сущность фабулы составляет религиозные споры, странные формы мистических верований, чисто-моральные дилеммы (жестокость или мягкосердечие), религиозное новообращение и т. п. О жизненной основе восстания, о жизненно-важных вопросах народного быта; здесь 'и речи нет. Народный быт служит только более или менее отвлеченным иллюстративным материалом к умственным и нравственным конфликтам, происходящим в 'высшем', изолированном от жизни мире.
Единственный немецкий писатель, о котором можно с некоторым правом сказать, что он последовал традициям Скотта, — это Виллибальд Алексис. У него есть настоящий дар повествования, способность передавать подлинные нравы, обычаи и чувства людей. Поэтому картины средневековья, созданные Виллибальдом Алексисом, далеки от реакционно-романтической идиллии. Но как раз у этого талантливого и ясно понимающего свою задачу писателя-реалиста немецкая тематическая узость сказывается сильнее всего. Его романы страдают от убожества прусской государственной истории, от объективно-исторической мелочности боев между прусским дворянством, прусской короной и буржуазией. Именно благодаря тому, что Алексис настоящий исторический реалист, эти мелочные черты выступают у него и в фабуле, и в характерах, и они препятствуют тому, чтобы его умные и хорошо написанные произведения приобрели такую всеобщность и силу, как произведения Вальтер Скотта. При всей своей одаренности Виллибальд Алексис застревает в частностях, имеющих местное, значение.
Историческая тематика Италии также неблагоприятна для литературы. Однако, в Италии Скотт нашел последователя, который, правда, только в одном единственном произведении, оригинально и великолепно развил его тенденции, а в некоторых отношениях превзошел самого Скотта. Мы говорим, конечно, о Манцони и, конечно, имеем в виду его 'Обрученных'. Вальтер Скотт сам признавал превосходство Манцони. Манцони сказал ему в Милане, что считает себя его учеником; Скотт отвечал, что если так, то лучшее из произведений Скотта — это произведение Манцони. Но характерно все-таки, что Манцони ограничился одним шедевром, в то время как Вальтер Скотт смог написать целый ряд прекрасных романов из английской и шотландской истории. Дело здесь, конечно, не в недостатке дарования. Сюжетная изобретательность Манцони, его фантазия при характеристике людей из различных общественных классов, его чутье к исторической правдивости внешней и внутренней жизни, по меньшей мере, равны способностям Вальтер Скотта. В разносторонности и глубине характеристики, в извлечении всех возможностей из трагических коллизий Манцони даже превосходит его/ Можно с уверенностью сказать, что как художественная
