широкая основа для исторической модернизации. Начинает казаться, будто историческое применение современных представлений, измерение прошлого современной меркой дает единственную возможность 'понять' историю.
Все эти тенденции, которые мы видели в направлениях, в большей или меньшей степени признающих прогресс, предстают в сгущенном виде у романтических критиков капитализма. Критика капиталистического разделения труда, некультурности капитализма и т. д. все больше переходит на службу реакционным классам, самому реакционному крылу господствующих классов. Еще в 1850 году, Маркс и Энгельс дали очень интересную критику этого поворота на примере двух выдающихся представителей периода, предшествующего 48-му году. Они показывают, как, с одной стороны, у Гизо, из страха перед пролетарской революцией, ликвидируются все достижения французской исторической школы, а вульгарный эволюционизм аннулирует все конкретные различия и проблемы развития английской и французской истории. О другой стороны, разбирая новые произведения Карлейля, основоположники марксизма показывают, что его критика капитализма, прежде заключавшая в себе некоторые революционные элементы, превратилась в наглую и грубую реакцию.
Дальнейшее развитие подтвердило этот марксистский анализ. Ранняя романтическая критика капитализма, несмотря на реакционное возвеличение средневековья, содержала во многих отношениях демократический, даже революционный протест против олигархического господства крупных капиталистов; так было у Кобетта и у самого Карлейля. Теперь же она все сильней уклоняется к антидемократизму и выступает именно против демократических элементов, еще имеющихся в капитализме. Борьба против некультурности капитализма превращается в борьбу против демократии, в борьбу за реакционную диктатуру 'сильных', 'избранных' личностей; достаточно сослаться на знаменитых социологов Парето и Михеля. Антидемократизм капиталистического развития создает в империалистическую его стадию свою особую 'науку', единственная цель которой — всеми философскими и псхилогическими средствами доказать неразумность, иррациональность народных масс (Ницше, Лебон и др.).
В период перелома и перехода от революции к (реакции приобрели большое значение взгляды Тэна, Буркхардта и Ницше. Мы остановимся на некоторых моментах исторической методологии и исторических воззрений Буркхардта, имеющих целью осветить тенденции, существующие в современной ему литературе, со стороны общего мировоззрения. Мы не будем при этом останавливаться на тех моментах, которые содержатся в нашей общей характеристике, — на отрицании прогресса и т. д.
Буркхардт вполне сознательно и со всей решительностью становится на субъективную точку зрения:
'Мы не обойдем молчанием большой субъективный произвол в выборе предметов. Мы 'ненаучны'.
По Буркхардту, наука располагает только голыми фактами, к которым можно найти подход лишь в том случае, если оживить их силой своей субъективности. В таком оживлении истории важную роль играют исторические анекдоты; они — 'наглядная история, которая нам рассказывает, что приписывалось людям и что было для них на самом деле характерно'[2].
Главный вывод из этой концепции состоит в том, что великие исторические личности ставятся вне закономерностей истории, изолируются от них и поднимаются до мифа. Буркхардт говорит об этом не раз и совершенно открыто: 'Величие есть то, что чуждо нам… Подлинное величие — это мистерия'. Оно действует 'магически' и т. д.
Эти воззрения Буркхардта получили широкое распространение благодаря его большим историческим сочинениям, в особенности сочинениям о Ренессансе. Их популярность была естественным cледствием идеологической ликвидации взглядов на прогресс, господствовавших в предыдущий период.
Следует заметить, что Буркхардт не был еще апологетом, воспевающим красоту капиталистического 'сильного человека'. Наоборот, по отношению к современности он терзался сомнениями и испытывал постоянную раздвоенность. Но эта характерная для Буркхардта раздвоенность тоже выражает общую тенденцию его времени. К великим историческим личностям, которых он сам воспевает, Буркхардт подходит со смешанным и неясным чувством. Благодаря Буркхардту агрессивный человек эпохи Возрождения стал образцом для 'культурного' капиталиста, подавляющего всякое демократическое стремление. Но сам Буркхардт от носится к этим людям, сочетающим в себе 'глубокую развращенность с благороднейшей гармонией', с чувством, 'колеблющимся между восторгом и ужасом'.
Так вторгается в историографию двойственный и противоречивый субъективизм. Его внутренняя противоречивость принималась иногда за своеобразную диалектику; но на деле она не имела ничего общего с реальными противоречиями истории и только отражала отсутствие единства в точке зрения самого историка.
Если исторические личности поставлены вне зависимости от действительных движущих сил своей эпохи, их поступки становятся непонятными; но именно эта необъяснимость позволяет придать им декоративное великолепие. Декоративная эффектность усиливается еще тем, что центр изображения переносится на грубо-насильственные черты исторических действий.
Создав такой образ человека, стоящего 'по ту сторону добра и зла', историк Буркхардт подходит к нему с масштабом морального суждения, с изощренными и враждебными жизни этическими принципами типичного интеллигента времен позднего капитализма. Пользуясь малейшей возможностью, он переносит 'конфликты', характерные для такого интеллигента, в стародавние эпохи. Именно отсюда и возникает мнимая диалектика морали и красоты, которая вовсе не заключается в объекте исторического исследования, а отражает только мировоззрение самого историка, неспособность его хваленой 'субъективности' понять подлинное движение истории.
То, что было у Буркхардта зародышем, выросло у Ницше в целую систему. Мы скажем несколько слов о тех ее моментах, которые имели наибольшее влияние на литературу.
Огромный успех Ницше в немалой степени объясняется той смелостью, с какой он провозгласил серьезность агностицизма и субъективизма. Он заявил открыто и смело, что 'невозможно жить правдой'. Сущностью искусства он объявил с этой точки зрения 'в высшей степени заинтересованное, и безудержно заинтересованное выпрямление вещей, существенную подделку, изгнание духа простой констатации познания, объективности. Насаждение преодолением, посредством вкладывания нового смысла'[3].
Это уже философия лжи как необходимой реакции человека на действительность. По отношению к истории она выражена у Ницше еще энергичней. Он восстает против академической историографии и отрыва академической науки от жизни. Но то взаимоотношение между историей и жизнью, которое проповедует он сам, заключается в сознательном извращении истории, в исключении из нее неприятных фактов, неблагоприятных 'для жизни'. Желая привести историю к соответствию с жизнью, Ницше апеллирует к такому 'жизненному' факту: 'Zu allem Handeln gehort Vergessen'-для того, чтобы действовать, надо забывать.
Это уже циничная философия апологетики. Ницше высказывает без всякого стеснения то, что университетские профессора на жалованьи у буржуазии трусливо прятали под маской объективности. Буржуазия в его время вынуждена своим историческим положением фальсифицировать факты, все больше забывать исторические факты, отрекаться от них; это превращается философией Ницше в 'глубокую', 'вечную', 'биологическую' правду жизни.
Идеологическое развитие всего этого периода чрезвычайно характерно отражается в тоне, каким Ницше излагает свое философское обоснование фальсификации истории.
'Что такая натура не покоряет, то она умеет забывать; его уже нет, горизонт опять замкнут и цел, и ничто не напоминает о том, что за его пределами существуют люди, страсти, учения, цели; И это всеобщий закон: ничто живое не может быть здоровым, сильным и плодотворным, если оно не заключено в горизонт; если оно не имеет сил создать вокруг себя свой горизонт или себялюбиво замкнуть свои взоры внутри чужого, оно хиреет и торопливо или медля идет к современной гибели'[4] .
Исторический солипсизм был, пожалуй, впервые изложен с та-кой философской последовательностью. Сама теория содержалась уже в культурных и расовых принципах прежней и современной социологии: однако только Ницше дал ей такое циничное обобщение. Он утверждает, что
