каждый — будь то отдельный человек, раса или нация — может воспринимать только самого себя. История существует только как отражение этого 'я', только как нечто, пригодное для удовлетворения узко- эгоистических жизненных потребностей. История же вообще — это хаос, и никому до него нет никакого дела, если он не вносит в этот хаос свой особый, удобный для себя 'смысл'.
Ницше остается весьма последовательным, классифицируя в той же своей юношеской работе различные методы подхода к истории. Он их разделяет на монументальный, антикварный и критический. Все эти три метода в равной мере определяются 'биологией', т, е. ни один из них не ставит задачи познать объективную действительность, а стремится лишь к приспособлению и группировке потребных исторических фактов соответственно жизненным интересам, определенного типа. Эта схема неисторического взгляда на общество и его историю сослужила службу всем реакционным теориям целого периода: схема Ницше так же пригодилась для шарлатанства Шпенглера, как и для 'социологии науки' или меньшевистской вульгарной социологии.
Было бы излишним останавливаться здесь на различных форумах дальнейшей эволюции этого исторического субъективизма-Ницше и Буркхардт достаточно представляют его главные течения. В заключение приведем только в пример современного итальянского мыслителя Кроче, чтобы показать, насколько эта тенденция проникла во вею буржуазную науку рассматриваемого периода и как мало меняется дело от того, что тот или иной ученый объявляет себя последователем объективного идеализма. (Кроче- неогегельянец).
'Всякая подлинная история, — пишет Кроче, — есть история современности'[5].
Не подумайте, однако, что речь идет о связи истории с объективными проблемами современности или о том, что глубоко понять современность можно лишь изучив ее предисторию. Нет, современность и для Кроче есть нечто субъективное, — чисто субъективное впечатление и переживание. Он разъясняет свой тезис. Приведя несколько примеров из тематики исторических сочинений, он говорит:
'Ни одна из этих тем меня сейчас не трогает: поэтому в настоя- шее время все эти рассказы для меня не история, а самое большее-названия исторических книг. Они являются или будут историей для тех, кто о них думал или будет думать, и для меня они были ею, когда я о них думал и перерабатывал их соответственно моей духовной потребности, и снова сделаются историей, если я их снова продумаю'.
Остается только переложить эту историческую теорию в стихи и получится произведение Гофмансталя или Анри де Ренье.
Во всех подобных теориях сквозит мучительное усилие отвернуться от фактов подлинной истории, по возможности забыть о них или найти для такого забвения эффективное оригинальное объяснение в 'вечной сущности бытия'. История как единый процесс упразднена, на ее место водворен хаос, который можно привести, по желанию, в любой порядок. Для этого надо найти свой субъективный подход к нему.
Твердую опору в этом хаосе представляют собой только великие люди, чудесно избавляющие человечество от гибели. Подлинный комизм (в лучшем случае трагикомизм) этой ситуации можно увидеть лишь тогда, когда поближе присмотришься к 'избавителям' этого периода — Наполеону III и Бисмарку!..
У Буркхардта и Ницше еще хватает ума и вкуса, чтобы, подобно большинству буржуа, которых они представляли, не преклоняться слепо перед этими 'великими людьми' их времени или действительно верить в их величие. Но все же к великим людям вообще они относятся так, как парижский филистер к своему 'Badinguet' или немецкий филистер к своему 'железному канцлеру'. Духовное превосходство. Буркхардта и Ницше над заурядными буржуа выражается лишь в том, что недовольные настоящим Бисмарком, они сочиняют для своего употребления мифическую историю о более крупном и, главное, эстетически более привлекательном Бисмарке.
Историко-политические категории, при помощи которых они строят свои мифы (абстрактная власть, 'реальная политика' и т. д.), целиком подчинены подлинным делам; исторических мнимо-великих людей их времени. Пусть Буркхардт делает морализующие оговорки насчет того, что с его точки зрения всякая власть зла по своей природе и т. п. — это ничего не изменяет в принципиальной основе, а только усиливает внутренние противоречия историка, приближая, его взгляды к уровню обывательского 'с одной стороны, с другой стороны', над которым он все-таки обычно поднимается.
Что может дать искусству такое восприятие прошлого? В его свете история представляется хаосом еще более пестрым, чем современность. Ничто в истории не связано с современностью объективно и органически; но праздношатающаяся субъективность может тем свободнее соединять, что ей угодно и как угодно. История лишёна в таком понимании своего подлинного величия, диалектики противоречивого развития: зато внешнее историческое величие в глазах художника этого времени становится чрезвычайно значительным, декоративно-красивым и живописным. История превратилась в сборник экзотических анекдотов, и вследствие того, что понимание действительных исторических связей было утрачено, на первый план выступили дикие, грубо-чувственные, даже зверские ее черты; но и это удовлетворяет известной 'современной' буржуазной потребности. Мы знаем, что в искусство этого периода, посвященное современности, одновременно с потерей понимания подлинных общественных проблем, вторглось припомаженное биологической мистикой грубое изображение телесной жизни (сравните Золя с Бальзаком или Стендалем). Почему же должно быть иначе в произведениях, посвященных истории?
Очень интересно, зная эту тенденцию, познакомиться с суждениями выдающихся критиков этого периода о классическом типе исторического романа.
Ипполит Тэн в своей истории английской литературы описывает шекспировский мир как сумасшедший дом, переполненный остроумными и страстными безумцами. Напротив, Вальтер Скотту, по его мнению, нехватает грубости.
'Вальтер Скотт останавливается на пороге души и в прихожей истории, он выбирает из Ренессанса и Средневековья только привлекательное и приятное, смягчает просторечие, раскрепощенную чувственность, животную дикость: он не изображает смиренный героизм и звериную дикость Средневековья'[6].
Ученик Тэна, Георг Брандес верно следует этому взгляду. Вальтер Скотт, пишет он, 'изображал старые времена настолько ослабляя их грубые стороны, что историческая правда от этого сильно страдала' [7].
Эти взгляды определяют воззрения на классический период исторического романа всех, даже наиболее передовых писателей того времени. Золя считал непонятной причудой Бальзака то, что он так внимательно изучал Скотта. Брандес присоединяется к его мнению и говорит, что произведения Скотта уходят из рук людей образованных 'и подхватываются теми, кто хочет только занимательного чтения, или же сохраняются образованными читателями, отдаются в переплет, чтобы послужить подарком в день рождения или конфирмации для сыновей и дочерей, племянников и племянниц' [8].
Это суждение писателей, которые достигли наибольшей высоты, возможной для литературы их времени. Мы увидим позднее их действительную оторванность от традиций классического периода романа, отделенного от их деятельности сравнительно небольшим промежутком времени. Но несмотря на свою субъективистскую произвольность, их точка зрения продиктована честным протестом против уродства, мелочности и низости капиталистической действительности. Именно из романтического протеста прошлое стилизуется ими в гигантски-варварском духе. В последующем изложении мы остановимся подробно на анализе крупнейшего произведения этого направления — на 'Саламбо' Флобера.
При всей своей проблематичности, это течение стоит бесконечно выше смертельно скучного исторического романа, отражающего апологетику той 'современности', 'реальной политики' и т. п., которые привели к постыдной капитуляции немецкой буржуазии перед 'бонапартистской монархией' Гогенцоллернов и Бисмарка, Так как мы условились анализировать в этой работе лишь то, что имело значение для мировой литературы, удовлетворимся по этому поводу простой ссылкой на лучшее, что было в этой литературе, — на 'Предков' Густава Фрейтага.
Эта литература имеет еще более или менее значительное содержание, хотя содержание ее исчерпывалось либеральным компромиссом. Но оторванность истории от современности создает в
