материале', т. е. чистейшая интроекция. Другими словами, первый тип — это история, до которой нам дела нет; второй тип — это субъективные представления писателя, облаченные в чуждый им исторический костюм.
Обе эти 'теории' — незаконнорожденные дети от тайного, но вполне естественного союза между буржуазным декадансом и вульгарной социологией. Такое скрещивание стало настолько-привычным, что некоторые из его адвокатов даже не понимают возникающей отсюда пошлости и вреда. Это, конечно, нимало' не противоречит тому, что в руках сознательных классовых врагов пролетариата, в руках людей, люто ненавидящих социалистический народ, эти 'теории' превращаются в способ вредить развитию социалистической культуры посредством преподнесения буржуазно-декадентских взглядов под видом 'марксизма' и дискредитации лучшей части нашего подлинного культурного наследства.
Однако, вредительская роль этих теорий, когда они используются контрреволюционными троцкистами-бухаринцами, не должна закрывать от наших глаз их исторические истоки. Троцкизм был вначале одной из фракций меньшевизма; меньшевизм составлял свою идеологию из протаскивания в рабочее движение буржуазно-либеральных предрассудков; так и современные вредительские литературные 'теории' имеют свой первоисточник в вульгарно-социологическом 'литературоведении'. Оно возникло подобным же образом: буржуазные теории, которые сложились в процессе вырождения буржуазной демократии в национал-либерализм, усваиваются меньшевизмом под прикрытием марксистской фразеологии в качестве величайших завоеваний буржуазного прогресса (например, предшественницей марксизма признается литературная теория Тэна и т. д.).
Превращение революционного демократизма в трусливый компромиссный либерализм — факт, чрезвычайно важный для исследуемого нами предмета. Анализ творчества честных и художественно одаренных писателей, работавших во времена этой деградации, показал нам, что главной причиной кризиса реализма в историческом романе был именно отрыв от народной жизни, от живой истории. Следовательно, кризис искусства был отражением социально-политической антинародности буржуазного класса. Этот анализ показал нам, что и честные демократические писатели Эркманн и Шатриан, и даже гораздо более крупный, чем они, писатель де Костер, оставаясь на идейной почве ненавидимой ими буржуазии, невольно превращали свои плебейские убеждения в абстракцию, а их художественное выражение- в стилизацию.
Великая буржуазная литература XVIII века и ее последнее реалистическое цветение в первой половине XIX века имели свою определенную общественную почву: буржуазия объективно еще возглавляла все прогрессивные общественные силы в их борьбе против феодализма. Пафос этого исторического призвания давал идеологическим представителям класса мужество изображать все жизненные проблемы, глубоко проникать в народную жизнь и, изучая подлинные интересы народа, защищать прогресс даже там, где это противоречило интересам буржуазии.
Поворот к либерализму оборвал эту связь. Либерализм — это идеология, ограниченная узко буржуазным кругозором. Сужение налицо и в тех случаях, когда содержание отстаиваемых позиций кажется неизменным: одно дело борьба классиков буржуазной экономической теории против территориального партикуляризма, цеховых преград и т. п., и совсем другое — вульгарная теория свободной торговли манчестерцев во вторую половину XIX века.
У политических представителей буржуазии и их подручных в области экономики, философии и т. д. узость воззрений все больше связывается с лицемерием. Они стараются сохранить за буржуазным классом репутацию вождя всего народа и представителя общечеловеческого прогресса. Но теперь, когда они, верно служа буржуазии, перешли на деле к защите эгоистических буржуазных интересов, такое 'преувеличение' может поддерживаться только лживыми, демагогическими средствами. Кроме того, как известно, основная причина либерального отрыва от народа коренится в страхе перед пролетариатом, перед пролетарской революцией. Поэтому отчуждение от народа постепенно превращается во вражду к народу. В либерализме все сильнее развивается готовность итти на трусливые компромиссы с уцелевшими феодальными слоями, иногда и капитулировать перед ними. Капитулянтская идеология находит себе выражение в теории 'реальной политики', с высоты которой старые славные демократические традиции определяются как 'абстрактные', 'незрелые', 'ребяческие' идеи (так оценивает, например, немецкая либеральная историография революционный демократизм 1848 г.).
Мы неоднократно напоминали об огромном расстоянии, отделяющем всех больших писателей — как Флобер или Мейер — от либеральной буржуазии и ее интеллигенции. У демократически-плебейских писателей чуждость либералам еще более очевидна. Можно сказать, что в то время не было ни одного писателя, который с таким едким сарказмом изобразил бы низость, тупость и развращенность буржуазии, как это сделал Флобер; бежать от современности в историю Флобер и Мейер были вынуждены своим отвращением к мелкой подлости буржуазной среды. Но отвлеченность протеста не дала им возможности вырваться из ограниченности общественно-исторического горизонта буржуазной идеологии этого периода. Романтическая страстность, с которой эти писатели выдвигают стилизованное прошлое против сатирически изображенной современности, спасает их от печальной участи либеральных апологетов буржуазии и делает их произведения литературно-значительными и интересными; но ни сатирический темперамент, ни романтические увлечения не избавили Флобера и Мейера от проклятия, налагаемого отчуждением от народа. Как бы они ни критиковали, ни отвергали идеологические последствия этого положения, созданного историей, общественно-историческая реальность не могла не отразиться в содержании и форме их произведений.
Их художественное своеобразие, их тематика и изобразительные средства определены ненародностью постановки и решения общественных вопросов. Даже в лучших исторических романах того времени отношение людей к общественной жизни либо совершенно аполитично, либо ограничено внутренними 'реально- политическими' раздорами в верхушке общества. И даже безграничное презрение Флобера к либеральной буржуазии не может разрушить этой его идейно-художественной связи с тенденциями буржуазного упадка.
Новейший исторический роман как особый жанр возник из пороков своего времени, из неспособности даже больших писателей понять общественные основы жизни. Разбирая слабые стороны этого романа, каждую в отдельности, мы видели, что все они вытекают из его основной слабости. Но не следует думать, будто они характерны только для исторического романа, — нет, в большей или меньшей мере им подвержена вся литература; мы говорили уже о том, что подмена высших, самых напряженных моментов общественной жизни проявлениями грубости и жестокости в произведениях Флобера 'пророчески' предвосхищает общественный роман Золя. Ограничение общественной тематики жизнью эксплоататорской верхушки тоже характерно для всей литературы того времени, а не только для исторического романа, хотя в нем эта тенденция обнаружила себя раньше и решительнее всего. Это открыто признал еще Эдмонд де Гонкур, провозглашая, что натурализм, перейдя к изображению высших классов общества, 'вступает в высшую фазу своего развития'. Что же касается тех литературных направлений, которые образовались к концу XIX — началу XX века из распада натурализма, то в них преклонение перед 'элит' господствует почти безраздельно[5].
Мы видели, что нет ни одной проблемы исторического романа, которую можно было бы рассматривать как изолированную, на противореча при этом действительной литературной истории. По какому же праву об историческом романе говорят как о каком-то особом и обособленном жанре?
Формалистически косная (а потому и грубо понимающая содержание) жанровая теория буржуазного 'литературоведения' подразделяет роман на целый ряд 'поджанровых' видов: роман приключений, детективный, психологический, исторический, индустриальный и т. д. Вульгарная, социология поспешила усвоить это 'достижение'; но для нас это, конечно, слабый довод в пользу такой классификации. Формалистический подход к вопросу о жанpax бесследно стер все великие традиции литературы революционно-демократического периода. Вместо живой диалектики истории воцарилась бездушная лженаука, бюрократически распределяющая все богатые и сложные явления по отдельным ящичкам. Разумеется, и за такими косными категориями скрывается реальное общественное содержание; однако оно не выходит за пределы реакционно-либерального мировоззрения. Надо быть меньшевистским социологом, чтобы не понять этого и с серьезным видом говорить здесь о 'завоеваниях науки'.
Мы не имеем возможности детально рассказать в этой нашей работе о том, как развивалась жанровая теория. Приведем' однако, один пример.
