собственный достаточно реакционный 'миф' против тирании официальной гитлеровской догматики.
Маркс и Энгельс в полемике с Лассалем по поводу 'Зикингена'
1. Позиция Лассаля
С опубликованием неизданных писем и сочинений Лассаля появился новый материал, очень важный для правильной оценки отношений между Марксом и Энгельсом, с одной стороны, и Лассалем — с другой[1]. Мы считаем необходимым подробно остановиться на полемике вокруг трагедии Лассаля 'Франц фон-Зикинген', ибо некоторые принципиальные разногласия между основоположниками марксизма и Лассалем нашли здесь еще более четкое выражение, чем в других дискуссиях между ними. Кроме того, спор с Лассалем о задачах трагедии дал возможность Марксу и Энгельсу высказаться об искусстве, в отношении которого их взгляды изучены и оценены еще далеко не полно.
Внимательный подход Маркса к проблемам эстетики и искусства общеизвестен. Как бы ни решила филологическая критика вопрос о его участии в работе над второй частью 'Posaune'[2], письма Маркса, относящиеся к периоду 1842 года, свидетельствуют об очень глубоком интересе к эстетическим проблемам. Но несомненно, что Маркс продолжал интересоваться эстетикой и позднее. То, например, как Маркс через несколько лет после дискуссии о 'Зикингене' подходит к французским драматургам эпохи Людовика XIV в своих письмах, посвященных критике лассалевской 'Системы приобретенных прав',[3] показывает, что он навсегда сохранил глубокий теоретический и исторический интерес к вопросам литературы и искусства. Это особенно ясно по отношению к занимающему нас периоду. Переписка по поводу 'Зикиигена' относится ко времени от марта до мая 1859 года[4]. Маркс закончил в это время свое произведение 'К критике политической экономии'; фрагментарное введение к этой книге, опубликованное лишь в 1903 году, содержит в себе одно из наиболее подробных изложений эстетических взглядов Маркса. Укажем далее, что имеются очень подробные конспекты Маркса по 'Эстетике' Ф. Т. Фишера (1857–1858 годов), свидетельствующие о занятиях эстетическими вопросами как раз в это время [5].
Маркс с величайшим раздражением писал Энгельсу по поводу второго письма Лассаля о 'Зикингене': 'Непонятно, как в такое время года и при таких мировых событиях человек не только сам находит время писать нечто подобное, но еще думает, что и у нас найдется время прочесть это'. Раздражение Маркса вызвал, однако, не самый факт работы Лассаля над эстетическими вопросами. Это раздражение объясняется, вероятно, тем, что Маркс считал всякий дальнейший спор с Лассалем совершенно бесплодным и бесцельным, ибо во всех важных политических и исторических вопросах, так же как и в вопросах общего миросозерцания, обсуждавшихся в этом споре, Лассаль не поддавался никаким аргументам. Во время спора отрицательные выводы из его позиции обнаружились даже еще более ясно, чем прежде. Правда, Маркс и Энгельс уже хорошо знали Лассаля. Но разница в тоне между довольно сердечными- несмотря на весьма резкую критику — первыми ответными письмами Маркса и Энгельса по поводу 'Зииингена' и между только что приведенным замечанием настолько велика, что стоит остановиться на вопросе об ее причине и о роли всей полемики в истории отношений между Марксом и Лассалем.
6 марта 1859 года Лассаль послал Марксу и Энгельсу своего 'Зикингена' с предисловием и рукописью о 'трагической идее' в этом произведении. Оба документа содержали в себе программное изложение взглядов Лассаля. Предназначенное для печати предисловие выдвигает на первый план эстетическую проблему трагического и рассматривает лежащую в основании драмы историко-политическую проблему только как материал. Второй документ-рукопись, предназначавшаяся Лассалем для друзей, — уже не ограничивается осторожными, дипломатическими формулировками политико-исторических проблем, а выдвигает их в центр внимания и рассматривает эстетические вопросы лишь в связи с политикой.
По мысли Лассаля, 'Зикинген' должен был изображать трагедию революции. Трагический конфликт, лежащий в основе всякой революции, состоит, по мнению Лассаля, в противоречии между 'воодушевлением', 'непосредственным доверием идеи к своей собственной мощи и бесконечности', с одной стороны, и необходимостью 'реальной политики' — с другой. Лассаль умышленно формулирует этот вопрос в возможно более абстрактном виде, но тем самым он помимо своего желания придает всей проблеме фальшивый характер. В самом деле, задача 'реальной политики' — 'считаться с данными конечными средствами'- приобретает у него следующее содержание: 'скрывать… от других подлинные и последние цели движения и посредством этого умышленного обмана господствующих классов, более того — посредством их использования приобрести возможность организовать новые силы'[6].
Соответственно этому и противоположный полюс — революционное воодушевление — неизбежно получает столь же абстрактную и столь же своеобразную формулировку, будучи противопоставлено расчетливости ума. О 'расчетливость' разбилось большинство революций, а разгадка силы 'крайних партий' заключается именно в том, что они 'отбрасывают в сторону рассудок'. Так говорит Лассаль. Положение таково, 'словно есть какое-то неразрешимое противоречие между спекулятивной идеей, составляющей силу и воодушевление революции, и конечным умом с его расчетливостью'[7] .
Это вечное, объективное, 'диалектическое' противоречие лежало, по мнению Лассаля, и в основе революции 1848 года. Именно это противоречие он и хочет изобразить в своей драме. Перед нами таким образом трагедия революции. 'Трагическая коллизия' является здесь 'формальной', как Лассаль поясняет в полемике с Марксом и Энгельсом, это: 'не специфически свойственная какой-либо определенной революции, но постоянно повторяющаяся во всех или почти всех прошлых и будущих революциях коллизия (иногда преодолеваемая, иногда нет), — словом, трагическая коллизия самой революционной ситуации, бывшая налицо как в 1848 и 1849 годах, так и в 1792 году и т. д.'.
Благодаря противоречию между целью и средством тип революционера, изображенный Лассалем, неминуемо должен потерпеть крушение, революционный деятель 'становится на точку зрения противника и таким образом уже признает свое теоретическое поражение'. Установленное Аристотелем и Гегелем диалектическое единство цели и средства оказывается разорванным. Но 'всякая цель может быть достигнута только посредством того, что соответствует ее собственной природе, и, следовательно, революционные цели не могут быть достигнуты дипломатическими средствами'[8]. Рассудок, дипломатические расчеты должны в революции потерпеть крушение. 'Вместо того чтобы устранить перед собой своих обманутых противников и иметь позади себя своих друзей, такие революционные люди расчета (Revolutionsredhner) неизбежно кончают тем, что имеют перед собой врагов и устраняют позади себя своих единомышленников'[9].
Из такого понимания революции вытекают все воззрения Лассаля на трагическое, на форму и стилистический характер драмы. Лассаль, впадающий в спекулятивный самообман, будто им найден внутренний конфликт революции вообще, становится рупором очень узкого крайне левого крыла немецкой буржуазной интеллигенции эпохи 1848–1849 годов. Он стремится создать единый демократический фронт против 'сил старого' и с его помощью провести до конца радикальную буржуазную революцию. Но при этом Лассаль разделяет все иллюзии мелкобуржуазного революционизма. Тенденция к абстрактному единству демократии составляет основу 'Системы приобретенных прав' и является тем мотивом, который привлекал к Лассалю буржуазных демократов 1848 года, вроде Франца Циглера; разочарование в возможности
