за другую и которое именно поэтому угашает действенность индивидуальных решений и поступков, как раз потому и не может явиться почвой ни для практически-революционного действия, ни для драматического представления. Для обоих этих элементов предпосылка преобразующей и решающей действенности индивидуальных решений и поступков является, наоборот, той необходимой почвой, вне которой драматически зажигательный интерес так же невозможен, как и смелый подвиг'. Здесь принципиально важно то обстоятельство, что в вопросе об исторической необходимости и практике Лассаль имеет в виду практику не классов, а только индивидов и поэтому поневоле разрывает необходимость и 'свободу' (практику). Это приводит его к дуализму, который не только весьма далек от диалектического понимания этой проблемы у Маркса и Энгельса, но остается далеко позади Гегеля, приближая Лассаля к Фихте, Шиллеру, Канту. Правда, гегелевская философия истории имеет дело с индивидом и его 'страстью', соединенной посредством 'лукавства разума' с общей необходимостью исторического процесса. Однако у Гегеля индивид есть представитель определенного исторического коллектива (нации и т. д.), и его 'страсть' теснейшим образом связана с 'интересами'. 'Это частное содержание, — говорит Гегель, — настолько едино с волей человека, что оно составляет всю определенность последнего и неотделимо от него: благодаря этому содержанию человек есть то, что он есть'[68]. Но именно эта переплетенность 'идеи' и 'страсти' и создает у Гегеля тесную историческую связь (вопреки его собственной идеалистической метафизике).
'Таким образом великие исторические личности, — продолжает Гегель, — могут быть поняты только на своем месте'[69] (подчеркнуто мной. — Г. Л.). Связь между 'вождем', 'всемирно-исторической личностью' и ведомой массой основана у Гегеля на том, что вождь высказывает и делает то, к чему масса стремиться, сама того не зная. 'Всемирно-исторические личности впервые разъяснили людям, чего они хотят. Знать, чего ты хочешь, не легко: можно в самом деле хотеть чего-нибудь и все-таки стоять на отрицательной точке зрения, испытывать только недовольство: сознание положительной цели вполне может при этом отсутствовать'. Итак, по Гегелю, 'вождь' является таковым потому, и только потому, что он есть выражение некоторой объективно-исторической массовой необходимости; он может им быть лишь постольку, поскольку он выражает собою тенденцию общественного развития, поскольку он формулирует в виде программы то, к чему, согласно своим интересам, неизбежно стремятся остальные, хотя это стремление и остается смутным, бессознательным и т. д. Ясное дело, что Лассаль, расходясь в этом пункте не только с Марксом и Энгельсом, но даже с Гегелем, отрывает 'индивидуальные решения и поступки' от реальной почвы, противопоставляет их необходимости, — словом, этизирует их в духе Канта и Фихте.
На этой почве он надеется одержать победу в споре с Марксом и Энгельсом о преимуществах темы 'Мюнцер' или темы 'Зикинген'. Он формулирует этот вопрос как противоположность 'слишком далеких' и 'недостаточно далеких' шагов на революционном пути и настаивает на том, что его решение 'гораздо глубже, трагичнее и революционнее', чем решение, предлагаемое Марксом и Энгельсом. Оно трагичнее, ибо только при нем возможно появление знаменитой 'трагической вины'. Как читатель помнит, Энгельс заметил, что отдельные лица, и в том числе лассалевский Зикинген, могут действительно стремиться к союзу с крестьянами, но это тотчас же привело бы к их столкновению с дворянством, в чем, по Энгельсу, может заключаться источник трагической коллизии. Лассаль указывает (и после вышеприведенной цитаты это понятно) на то, что в предполагаемом Энгельсом случае конфликт имел бы место только между Зикингеном и его партией, и 'куда девалась бы тогда собственная трагическая вина Зикингена? Он погиб бы, внутренне вполне оправданный и безупречный, исключительно из-за эгоизма дворянского класса — страшное, но в сущности совершенно нетрагическое зрелище'.
Теперь уже, конечно, нисколько не удивительно, что Лассаль, берущий развитие Зикингена в чисто индивидуальном разрезе, видит в объективно необходимом классовом конфликте Зикингена с дворянским классом только 'эгоизм' последнего, что он рассматривает действия обеих сторон, конфликт между ними не как объективно-исторически необходимую коллизию и ставит со своей точки зрения — теперь уже вполне последовательно — вопрос о 'трагической вине'. Но, ставя этот вопрос, он неизбежно порывает с гегелевской философией истории, неизбежно переходит на точку зрения субъективного идеализма.
Отсюда вполне естественно, что конфликт представляется Лассалю 'более трагическим', когда он 'имманентен самому Зикингену', то есть когда он является этическим конфликтом. Итак, согласно вышеприведенной ясной формулировке Лассаля, этический, 'внутренний' конфликт трагичен, а объективно-историческое столкновение — не трагично. Любопытно, как определяет Лассаль трагический конфликт. Он видит в Зикингене индивида (вроде Сен-Жюста, Сен-Симона, Жишки), который хочет или может 'целиком подняться над своим классом'[70]. Но чтобы получить конфликт и трагедию, чтобы иметь материал для изображения 'вины> и 'искушения', Лассаль вынужден конкретизировать общую формулу в двух важных отношениях. С одной стороны, он весьма энергично подчеркивает, что вначале Зикинген 'еще не может до конца порвать со старым… ведь отсюда и происходит в конечном счете дипломатическое искажение его восстания, его нереволюционное выступление и провал последнего! Этот момент составляет даже всю ось пьесы…'[71]
Стало быть, трагичность якобы более 'глубокая', чем та, о которой говорит Энгельс, заключается главным образом в том, что отрыв Зикингена от своего класса происходит медленно и мучительно, что его решительный разрыв с ним наступает слишком поздно. Трагичность в том, что в лице Зикингена сконцентрированы все революционные возможности, и он все-таки гибнет, потому что он 'не вытравил из своей натуры одну последнюю преграду, непроизвольный продукт его классового положения, еще отделяющую его от законченного революционера'. Картина становится еще яснее благодаря тому, что Лассаль вынужден под давлением аргументов Маркса и Энгельса оставить перспективу дальнейшего революционного развития Зикингена в субъективистском, этико-эстетическом полумраке. Лассаль разъясняет положение Зикингена так: Зикинген 'стоит в начале революции, он занимает хотя в одно м направлении революционную позицию. Последняя является таким образом некоим весьма двусмысленным 'в себе', которое, если движение продол-жится и толкнет его к дальнейшим выводам, может развиться как в том смысле, что он сделает выводы, так и в том, что он выступит против них с реакционной враждебностью'. Здесь ты имеем весьма интересное высказывание Лассаля о том, как мыслится им судьба, якобы составляющая трагедию всякой революции. В этой связи становится совершенно понятно, почему Лассаль, в противоположность Марксу и Энгельсу, считал не только 'более глубокой и граничной', но и 'более революционной' такую ситуацию, когда в основе конфликта лежат недостаточно далекие шаги.
Этим, однако, 'исповедь' Лассаля еще далеко не исчерпана. Чтобы отстоять свою точку зрения против Маркса и Энгельса, он все время пытается показать, что Зикинген все-таки мог бы удержать вместе различные, устремленные в противоположные стороны классы- дворян и крестьян — и в этом сотрудничестве классов не дать ни на одну минуту решающего перевеса дворянству. Приведем некоторые характерные места. Мнение Энгельса о том, что попытка Зикингена освободить крестьян привела бы его к столкновению с дворянством, Лассаль считает несостоятельным: он находит 'даже невероятным… чтобы Зикинген, если бы только он решился апеллировать к крестьянству, пал жертвой этого своего выступления. Если бы он только подчинил себе дворянство и крестьян, то с помощью последних он уже совладал бы и с первыми…' И Лассаль пишет о дворянстве, что он хотел 'изобразить его в виде партии, которую лишь Франц привел в движение, которой он механически управлял, дергая ее, как марионетку, взад и вперед, которая была им использована, ничего не зная о его тайных целях'. Такому пониманию 'вождя' соответствует аналогичное понимание 'массы'. Дворянство отступилось от Зикингена 'не вследствие сознания различия их внутренних целей, а из простой апатии, трусости, нерешительности'. Коротко говоря, мы имеем здесь хотя и проникнутую пафосом буржуазной революции, хотя и стоящую на духовной почве немецкого классицизма, ко по существу бонапартистскую историческую концепцию 'героя', 'творящего' историю[72]. Буржуазно-революционные и поэтико-философские классические традиции несколько изменяют внешнюю форму этой концепции, приближают ее в литературном отношении к этапу маркиза Позы в развитии немецкой идеологии, но решающим остается все-таки обстоятельство, что согласно Лассалю, 'герой' может по, произволу двигать классы назад и вперед, исторически осуществляя движение 'идеи'. Зикинген терпит крушение только потому, что в нем, как мы видели, оставалось еще чересчур много 'человеческой, слишком человеческой' связанности со своим старым классом. Таким образом попытка Зикингена провозгласить себя императором является не только элементом исторического предания, но и важной составной частью лассалевской концепции. 'Что же
