проклянет его. Когда начались схватки, Аннабелле казалось, что ее муж бросает бутылки с содовой водой в потолок ее комнаты с нижнего этажа, чтобы лишить ее сна. Дело же было в том, что, как любой впечатлительный муж, он пытался скрыть свое волнение. Хобхаус положил конец этим слухам, которые появились в момент расставания Аннабеллы и Байрона, заявив, что «на потолке не осталось следов ударов, и пристрастие лорда Байрона к содовой воде в результате приема магнезии в больших количествах и привычка вскрывать бутылки кочергой, вероятно, были причиной шума…». Относительно слуха о том, что «Байрон будто бы спросил жену, не родился ли ребенок мертвым», то Хобхаус задал этот вопрос самому Байрону. «Он ответил, что довольствуется ответом леди Байрон». «Она этого не скажет, – часто повторял он, – хотя бог ее знает, бедняжка! Кажется, теперь она готова сказать что угодно, но этого она не скажет, нет, не скажет».
В час дня 10 декабря леди Байрон родила девочку. Согласно позднее появившейся истории (из третьих уст), когда «Байрону сообщили, что он может увидеть свою дочь, он, глядя на нее с восторженной улыбкой, внезапно изрек: «Какое орудие пытки я приобрел в тебе!». Однако, сообщая на следующий день Фрэнсису Ходжсону о рождении ребенка, Августа сказала: «Б. выглядит прекрасно и очень доволен своей дочерью, хотя, думаю, предпочел бы сына». Миссис Клермонт говорила Хобхаусу после того, как леди Байрон перенесли в ее комнату, что «она никогда не видела, чтобы человек так любил и гордился своим чадом, как лорд Байрон… Сама леди Байрон часто говорила мужу, что он любит дочь больше, чем она сама, и прибавляла то, о чем лучше было бы промолчать, а именно: «И больше, чем меня».
При крещении ребенка нарекли Августой Адой. Второе имя было фамильным именем Байронов в правление короля Иоанна, кроме того, он находился под впечатлением того, что это было имя сестры Карла Великого, а также упоминалось в Книге Бытия (Ада, жена Ламеха). Через некоторое время девочку стали называть только вторым именем. Но несмотря на то, что Байрон гордился дочерью, это не сблизило его с Аннабеллой, как она тщетно надеялась. Его несуразные выходки стали еще резче после рождения ребенка. Позднее он писал об Аде:
Байрон признавался Хобхаусу, что денежные дела доводили его «до безумства. Если бы я не был женат, то относился бы к ним легко». И еще: «…моя жена – само совершенство, лучшая женщина в мире, но заклинаю тебя, не женись», – добавлял он.
Вполне возможно, что Байрон не полностью осознавал, какое впечатление производит на впечатлительную Аннабеллу его поведение в моменты раздражения, когда он бывал пьян или выходил из себя. В приступе гнева он разбил вдребезги часы, которые носил с юношеских лет и брал с собой в Грецию. Позднее он признался лишь в одной грубой выходке по отношению к жене, хотя их могло быть и больше. Однажды, когда Байрон уже не мог выносить денежные затруднения, он вошел в комнату, где Аннабелла стояла у камина, и она спросила: «Я тебе мешаю?» Байрон говорил Хобхаусу: «Я ответил: «Да» – с особенным упором. Она разрыдалась и вышла из комнаты. Как можно быстрее я поднялся по лестнице («Бедняга, – заметил Хобхаус, – всем известно, что он хромой») и униженно просил у нее прощения. Это был единственный раз, когда я был с нею по-настоящему груб».
Трудно понять чувства Аннабеллы и ее мысли по поводу происходящих событий из последующих записей, однако очевидно, что развязка наступила 3 января 1816 года, когда Байрон зашел в ее комнату и с «потрясающей яростью» заговорил о своих связях с актрисами. Возможно, он уже прежде обсуждал с женой необходимость отказаться от дорогой квартиры на Пикадилли и переехать за город. Она должна была отправиться первой, пока он будет улаживать дела в Лондоне. 6 января Байрон написал Аннабелле записку, воздержавшись от встречи с ней, чтобы избежать сцен. Он просил ее назначить день ее отъезда в Керкби, куда ее пригласили родители. «Поскольку мне очень важно уехать из нашего дома, то чем быстрее ты назначишь день, тем лучше, хотя, безусловно, я в первую очередь приму во внимание твои желание и удобства. Естественно, ребенок поедет с тобой…»
Из истории Байрона, рассказанной Хобхаусу, следовало, что «жена была очень обижена этой запиской, вскоре после этого произошла ссора, но небольшая, и Аннабелла объявила, что полностью согласна с условиями. Она сама сделала попытку к примирению, назначив день своего отъезда».
Однако Байрон не знал всего, что происходило в душе внешне спокойной Аннабеллы. Она была убеждена, что ее муж сошел с ума. Ей удалось достать экземпляр «Медицинского журнала», в котором было описание водянки головного мозга, что, по ее мнению, могло быть причиной поведения Байрона. Она посчитала своим долгом осмотреть его вещи и письма и выявить в нем «особенности и признаки, являющиеся доказательствами данной болезни». Среди прочих вещей Аннабелла нашла маленькую бутылочку настойки опия и копию запрещенного романа маркиза де Сада «Жюстина». После этого, по словам Хобхауса, она «вывела заключение, касающееся поведения лорда Байрона, включая его слова, и особенностей внешнего вида и манер», о чем и поведала доктору Бэйли, который по ее просьбе пришел в дом и осмотрел найденные доказательства, но не сумел дать определенного ответа.
Аннабелла была так уверена в своем диагнозе, что попросила Хэнсона о встрече и прислала ему статью из журнала и свои комментарии. Хэнсон боялся, что у нее появились планы избавиться от мужа, и он спросил, есть ли у нее основания бояться за себя. Она ответила: «Нет, совершенно никаких, я всегда могу справиться с ним!» Хэнсон, давно знавший Байрона и привыкший к его странному поведению, убедил Аннабеллу, что «ее муж подвержен раздражению и, возможно, внезапным вспышкам агрессии и гнева и что он имеет привычку говорить такие вещи, о которых даже нельзя упомянуть в письме…».
Аннабелла откладывала свою поездку, надеясь, что появится внятный ответ на ее вопрос о психическом здоровье Байрона. Она почувствовала сильное облегчение, как сама позже признавалась, когда поверила, что дикие выходки ее супруга происходят от умственного расстройства. Осталось мало свидетельств о последних днях, проведенных Аннабеллой на Пикадилли-Террас, и о ее прощании с Байроном. Вероятно, он думал, что загладил свою вину извинениями, хотя и говорил Хобхаусу, что «последнее время испытывал раздражение, когда, подняв голову, обнаруживал, что жена смотрит на него со смешанным чувством жалости и волнения». Но, по словам Хобхауса, «Байрон с Аннабеллой до последней минуты поддерживали супружеские отношения…».
Наконец 15 января Аннабелла отправилась в путь. Она бы осталась и дольше, но капитан Байрон, который даже больше Аннабеллы принял всерьез угрозы ее супруга, «заявил, что не позволит мне оставаться дольше в этом доме, не сообщив моим родителям». Байрон не любил прощаться, особенно страшили его печальные расставания. Аннабелла была еще более эмоциональной. «Накануне отъезда из Лондона, – вспоминала она, – он ясно произнес в присутствии миссис Ли: «Когда мы трое вновь встретимся?» – на что я ответила: «Надеюсь, на небесах». Той ночью я со слезами на глазах рассталась с ним и ушла в комнату, где были миссис Ли и миссис Клермонт. Я совершенно потеряла самообладание и контроль над собой».
Воспоминания Аннабеллы о дне отъезда очень трогательны: «Я спустилась по лестнице: карета ждала у дверей. Я прошла мимо его комнаты. Там был большой ковер, на котором раньше лежал его ньюфаундленд. На какое-то мгновение у меня появилось искушение броситься на этот ковер и ждать, что бы ни случилось, но это чувство быстро прошло. Таким было наше расставание». Байрон больше никогда не увидел свою жену.
Когда 15 января леди Байрон покинула дом на Пикадилли-Террас, в ее душе боролись противоречивые чувства, но ее сердце переполнялось нежностью и жалостью к человеку, которого она никогда не могла понять, самому прекрасному и невыносимому из всех людей. И не одно следование совету доктора писать только о приятных вещах побудило ее послать весточку Байрону во время остановки в Вуберне.
«Милый Б.!
Ребенок здоров и прекрасно переносит дорогу. Надеюсь, ты ведешь себя хорошо и не забываешь о моих советах и рекомендациях относительно твоего здоровья. Не поддавайся ужасной привычке писать стихи, пить бренди и никому и ничему, что принесет только вред.
