Предаваясь с этими женщинами плотским утехам, он хотел отомстить холодной и расчетливой Аннабелле. Байрон находил удовольствие в естественных утехах, которые некоторым его друзьям и даже Хобхаусу казались слишком примитивными и грубыми. Его любовь к боксу и дружба с «Джентльменом» Джексоном, учителем фехтования Генри Анжело и его приятелями по кабаку, вероятно, проистекала из того же источника, что и пристрастие Байрона к «красивым животным», которых он искал среди итальянок. Но что бы он потом ни рассказывал своим английским друзьям, большинство его связей и даже мимолетные знакомства окрашены в романтические тона. Женщиной, которая больше других поразила его воображение в то время из-за своей жизнерадостности, страстности и красоты, была Маргарита Коньи, жена булочника. Байрон описывал ее как высокую женщину ростом около пяти футов десяти дюймов, с прекрасным телом, «достойным произвести на свет гладиаторов».
Возможно, разрыв с Марианной побудил Байрона искать другое место жительства. Он любил просторные дома, и только привязанность к Сегати могла так долго удерживать его в узких кварталах Фреццерии. По сравнению с Англией дворцы в Венеции были относительно дешевы. Байрон начал переговоры с графом Гритти, но не пришел к соглашению и согласился на палаццо семьи Мосениго, куда и переехал в начале июня[25].
Дворец Мосениго, который Байрон взял в трехгодичную аренду за 4800 франков (200 луидоров, или около 190 фунтов) в год, представлял собой мощное серое здание, реликт времен богатых купцов, расположенное за первым поворотом Большого канала в форме буквы «S», если смотреть со стороны Академии, поблизости от моста Риальто и в нескольких сотнях ярдов от площади Сан-Марко. Третий дворец (все три здания выходили на Большой канал) был построен после 1600 года. У него было три этажа. Первый, сырой и холодный, этаж выходил на пристань для гондол. На втором этаже располагалась огромная гостиная с высоким потолком. Балконы каждого этажа также выходили на канал. Дюжина больших и маленьких комнат давала возможность Байрону принимать гостей и размещать большое количество слуг.
Дополнительной причиной для выбора такого большого дворца было то, что Шелли должны были привезти из Англии незаконнорожденную дочь Байрона. Хотя он и пытался скрыть свои отцовские чувства под циничной бравадой, но сам с нетерпением ожидал прибытия ребенка. До приезда Шелли он весело написал Хобхаусу: «Чиновник может доставить бумаги, которые надо подписать в связи с продажей Ньюстеда, и одновременно может прибыть мой ребенок от Клер. Молю тебя, накажи Шелли хорошенько его упаковать и снабдить зубным порошком, обязательно красным, магнезией, содой, зубными щетками, свинцовым пластырем и какими-нибудь новыми романами».
11 марта Шелли отправились в Италию вместе с Клер и дочерью Байрона, английской служанкой и Элизой, няней-швейцаркой. За два дня до отъезда Клер отнесла ребенка в приходскую церковь Сент Гайлсин де Филдс и окрестила «Кларой Аллегрой Байрон, рожденной от благородного Джорджа Гордона лорда Байрона, ее законного отца, Кларой Мэри Джейн Клермонт». Таким образом она прибавила свое имя к имени, выбранному Байроном, и оставила потомкам запись о своих отношениях с ним.
4 апреля Шелли прибыли в Милан в надежде, что Байрон присоединится к ним, но он не хотел уезжать из Венеции. Шелли, возможно по подсказке Клер, написал Байрону письмо, приглашая его присоединиться к ним на озере Комо, где они искали дом на лето. Однако у Байрона не было желания на берегах озера возобновлять связь, которая омрачала его воспоминания о Женеве. Он попросил прислать ребенка в Венецию вместе с няней. Шелли вновь написал ему с повторным приглашением, чтобы «уменьшить горе Клер, когда она увидит своего ребенка, отданного вам… Вы не настолько слабовольны, чтобы доброе отношение и несколько ласковых слов могли бы окончательно смягчить вас».
Из этой просьбы видно, как мало Шелли знал Байрона и Клер. Шелли всегда ошибочно полагал, что человеческая натура более подвержена разуму и что чувства можно легко контролировать. Другое письмо Байрона с обещанием, что Клер вновь увидит ребенка, настолько ее успокоило, что 28 апреля она отправила к нему Аллегру вместе с Элизой и гонцом, привезшим письмо. Клер воспользовалась возможностью, чтобы послать Байрону письмо: «Молю тебя лишь об одном. Пришли мне маленькую прядь твоих драгоценных волос, чтобы вместе с волосами Аллегры я могла положить ее в медальон… Мой дорогой лорд Байрон, ты самый лучший на свете и отец моего ребенка, и я не могу забыть тебя».
Бедная Клер опять призналась в своей любви к Байрону и была слишком ослеплена чувствами, чтобы понять, какое впечатление произведет униженная мольба хотя бы о крупице доброты. Если бы она написала, что заинтересована лишь в благополучии девочки и равнодушна к Байрону, он бы смог обходиться с ней со всей добротой и справедливостью. Мысль о том, что Клер использует Аллегру как оружие в борьбе за него, мешала Байрону относиться к ней по-дружески.
Когда 2 мая в город прибыли няня с Аллегрой, Байрон еще не успел переехать во дворец, и, возможно, девочка в это время жила у Хоппнеров. Обосновавшись во дворце Мосениго, Байрон перевез туда ребенка. Он очень любил дочь. После того как она побыла с ним три месяца, он написал Августе: «…она очень красива, очень умна и всеобщая любимица. Но что удивительно, она больше напоминает леди Байрон, чем свою собственную мать, да настолько, что изумляет ученого Флетчера и меня. У нее очень голубые глаза, высокий лоб, светлые вьющиеся волосы и несносный характер – это от отца».
28 февраля Меррей анонимно издал поэму «Беппо», и вскоре она стала предметом всеобщего обсуждения. Добродушный юмор завоевал расположение критиков. Байрон был доволен и разрешил Меррею издать поэму с указанием имени автора. «В любом случае она покажет им, что я могу писать весело и ненавижу уныние и манерность». Что касается четвертой песни «Чайльд Гарольда», то Меррей был «заворожен», по словам Хобхауса, но издатель оказался не столь доволен комментариями Хобхауса к поэме. Тем не менее Байрон остался верен другу и настаивал на том, чтобы комментарии были сохранены.
Байрон по-прежнему наслаждался обществом Хоппнеров и избранных гостей англичан и иностранцев, которые посещали этот гостеприимный кров. У Хоппнера Байрон встретил Александра Скотта, молодого англичанина независимых взглядов, который позднее сопровождал его в поездках в Лидо. Там же он познакомился с заслуживающим внимания участником наполеоновских войн, кавалером Анжело Менгальдо. Преданность кавалера былой славе падшего Наполеона, республиканские взгляды, интерес к поэзии и собственные попытки писать привлекли английского поэта. Однако его несдержанное самолюбие, напоминавшее самолюбие Байрона, было причиной постоянных ссор между ними. В июне Менгальдо и Байрон устроили соревнование по плаванию. Они оба хвастались своими способностями: Байрон переплыл реку Тахо и Геллеспонт, Менгальдо – Дунай и Березину под огнем. Байрон часто практиковался в плавании в Адриатическом море и на Большом канале. Графиня Альбрицци вспоминала, что однажды видели, «как он, выйдя из дворца на Большом канале, вместо того чтобы сесть в гондолу, бросился в воду в одежде и поплыл к дому». Чтобы не столкнуться с веслами гребцов, он держал в левой руке фонарь, плавая в канале по ночам.
Состязание состоялось 25 июня. Байрон с легкостью выиграл, оставив Менгальдо в пятистах ярдах позади и успев из Лидо переплыть в Большой канал. «Я находился в море с половины пятого до четверти девятого без отдыха, – рассказывал он Хобхаусу и прибавлял: – Я не чувствовал усталости, потому что позавтракал после полудня, а потом поужинал вечером в десять часов».
Весной и летом Байрон продолжал развлекаться с венецианками. Особенно он увлекся оперной певицей. Он с восторгом писал Хобхаусу: «Она самая прелестная вакханка в мире, и за нее можно умереть. С Сегати мы расстались месяца два или три назад. У меня полно других девиц. Благодаря Арпалис Тару счел ли, вышеупомянутой сумасбродке, между нами нет прочных отношений, только обмен любезностями и всякие несерьезные шутки». Как бы легко Байрон ни отзывался об этой связи, он не мог плохо обращаться с девушкой, потому что и в последующие годы она сохраняла к нему теплое благодарное чувство.
Стимулируя себя беседами или любовными играми, Байрон обычно завершал ночь стихосложением. 1 июня он закончил длинное письмо к Муру следующими словами: «Доброй ночи или, скорее, доброе утро. Уже четыре утра, над Большим каналом встает солнце и освещает Риальто. Я должен идти спать: не спал всю ночь, но, как говорит Джордж Филпот: «Это жизнь, черт побери, это жизнь!»
Во дворце Мосениго тишина воцарялась только поздней ночью. В большом дворце Байрон мог позволить себе содержать животных и слуг, которых теперь было четырнадцать, все итальянцы, кроме Флетчера. Байрон писал Дугласу Киннэрду: «У меня две обезьянки, лисица и два мастифа… Обезьянки просто очаровательны». Животных держали на первом этаже, где Байрон мог любоваться или играть с
