отсутствие ненужных слов и фраз и просто ситуации, взятые из жизни».
За завтраком Скроуп Дэвис и Хобхаус читали и обсуждали поэму Байрона. В письме другу Хобхаус со всей тактичностью, на которую только был способен, сообщил, что они оба время от времени восклицали: «Это невозможно издать!» – но потом добавлял: «Не стоит и упоминать, что эти восклицания перемежались восторженными возгласами и восхищением талантом автора, остроумием, поэзией, сатирой и тому подобным…» Хобхаус боялся, что все слухи о жизни Байрона в Венеции будут подтверждены, а то и преувеличены. А что касается сатиры, то «мы со Скроупом пришли к выводу, что более удались нападки на Каслрея, чем на Саути. Здесь, кстати, присутствует оскорбительная фраза, поэтому мы решили, что лучше не издавать эту вещь, пока ты сам не приедешь в Англию и не будешь готов к открытой борьбе с Саути». Хобхаус признал, что не знает, насколько поможет сокращение отдельных частей, потому что «двусмысленные отрывки превосходят все остальное в остроумии, иронии и поэтичности». Даже Дуглас Киннэрд, такой же несдержанный в речи, как и Байрон, согласился, что поэму публиковать нельзя.
Друзья Байрона полагали, что из-за его долгого отсутствия на родине он не знает о растущем негодовании читателей, обязанном своим появлением распутству двора в правление принца-регента и представителей высших классов, с которыми Байрон нередко сталкивался, живя в Лондоне. Но Байрон не мог с этим согласиться и не желал сокращать поэму, хотя и понимал, что лучше бы убрать строки вызывающего характера, посвященные Каслрею и Саути. «Я обращаюсь к Меррею и читателю: «Дон Жуан» выйдет полностью или никак. Если есть возражения насчет излишней распущенности, то люди, приветствующие поэзию Томаса Мура и читающие Филдинга и Смоллетта, могут с этим мириться. Если же дело в поэзии, то я все-таки рискну. Ни за что не уступлю дорогу ханжеству». На возражение Хобхауса о том, что поэма слишком автобиографична, Байрон ответил: «Приключение с Юлией (альковный фарс с донной Юлией) не имеет ко мне никакого отношения, а скорее, связано с одним моим знакомым по имени Паролини. Это случилось, когда он был мальчиком, в Бассано, с женой префекта…»
Наконец Байрон обратился к Меррею, надеясь заинтересовать его скандальным успехом и убедить не обращать внимания на мнение «пуританского комитета». «…Я возражаю. Если в поэме есть поэзия, она выдержит суд публики, а если нет, то провалится. Остальное же чепуха и не может помешать изданию…» Байрон попросил Меррея напечатать пятьдесят экземпляров для распространения в кругу друзей. Но вскоре стал настаивать на настоящей публикации. «Если бы мне сказали, что стихи плохие, я бы согласился; но мне говорят обратное, а потом начинают рассуждать о нравственности: впервые я слышу это слово не от негодяя, употребленное по назначению. Я заявляю, что это самая нравственная из всех поэм, но если читатели так не решат, то это их вина, а не моя».
Байрона раздражало, что лорд Лодердейл, который отвез рукопись в Лондон, начал распространять слухи о его венецианских увлечениях. Байрон хвастливо писал Хобхаусу и Киннэрду:
«Что именно он имеет в виду? С прошлого года у меня их было полно: Тарручелли, да Мости, Спинеда, Лотти, Риццато, Элеонора, Карлотта, Джульетта, Альвизи, Замбьери, Элеонора де Бецци, любовница по крайней мере одного короля Неаполя, Терезина Маццурати, Глеттенхайм и ее сестра, Луиджия и ее мать, Форнаретта, Сайта, Калигара, Портьера Бедова, артистка кордебалета из Болоньи, Тентора и ее сестра и так далее. Некоторые из них графини, некоторые жены сапожников; некоторые благородные, другие из среднего класса, третьи – из низшего, и все распутницы. Кого из них имеет в виду проклятый старик? С 1817 года я был с ними со всеми и еще со многими другими». В приписке Байрон сообщал, что не собирается менять своего образа жизни: «Какие бы деньги ни заплатил Меррей, пожалуйста, перешлите мне. Ни за что не соглашусь тратить свои, а то, что зарабатываю с помощью своих мозгов, буду тратить на девок, пока у меня еще есть порох в пороховницах. Я не проживу долго и поэтому должен брать от жизни все…»
Несмотря на свои возражения, Байрон постепенно признал, что необходимо воздержаться от издания «Дон Жуана», и написал Киннэрду: «Это обойдется мне в несколько тысяч фунтов, и на глаза наворачиваются слезы. Я так полюбил деньги, что храню в ящике цехины и раз в неделю пересчитываю их и плачу…»
До конца карнавала, решил Байрон, осторожные друзья его не отступятся. И все же он верил, что Меррей хочет издать поэму, хотя и надеется убедить Байрона исключить некоторые «пикантные подробности», как он отозвался о слишком откровенных эпизодах в льстивом письме. Ответ Байрона был красноречивым и колким. Он обнаружил свой дар в едких сатирических строчках «Дон Жуана» и не хотел поддаваться на льстивые увещевания издателя или проповеди друзей. «Из моей песни вам не удастся сделать песенок, – возражал он. – Веселая поэма понравится, а глупая провалится, но мне не нужны эти чертовы редакции и цензура».
Меррей сообщил о том, что Фосколо «заявил, что человеку вашего таланта потребуется не больше шести – восьми лет, чтобы найти достойную тему». «Не сделаю ничего подобного, – отрезал Байрон. – Ненавижу задания. «Семь-восемь лет»! Бог посылает нам только один день или месяц, а вы говорите о годах… «Произведения»! А разве «Чайльд Гарольд» ничто? У нас так много божественных поэм, почему бы не написать человеческую без старых и надоевших условностей? Я мог бы растянуть четыре песни в двадцать, если бы хотел издавать книги, а страсти превратил бы в такое же количество современных трагедий. Если вам нужен объем, то вы получите «Дон Жуана», в котором будет пятьдесят песен».
Невзирая на хвастливые письма друзьям, в личной жизни Байрон оказался в тупике. Хотя он в этом и не признавался, но прелести венецианской жизни стали ему приедаться. Частые оргии подорвали его здоровье и душевное равновесие. Байрон уже не находил удовольствия в подсчитывании количества своих побед. И все же во время праздников, когда маскарад призывал к новым интригам, он, чтобы развеяться, тайно увлекся незамужней восемнадцатилетней девушкой. Любовь к невинным созданиям, которую он питал с юности, когда его идеалами были Маргарет Паркер, а позднее одиннадцатилетняя дочь леди Оксфорд, подтолкнула Байрона на поиски менее искушенной женщины, чем замужние дамы, с которыми он развлекался в последние годы. Однако привычка к раскованности и знание слабостей женщин препятствовали чистым романтическим отношениям, даже если они сопровождались строжайшей секретностью и необходимостью взбираться на балкон, чтобы встретиться с возлюбленной. Рассказывая об этом, Байрон представал скорее Дон Жуаном, нежели Ромео. Девушка Анжелина хотела выйти за него замуж, а когда узнала, что он «уже женат», настаивала, чтобы он как можно скорее избавился от жены. Ее «твердолобый» отец, предупрежденный соседом, отправил к Байрону священника и комиссара полиции и запер дочь. Позднее Байрон говорил Медвину, что ему было совершенно все равно, застрелит ли его комиссар или потащит под венец.
Творческие способности Байрона никогда еще не были так сильны, но физически и эмоционально он чувствовал себя изнуренным. Острый меч поистине источил ножны, как говорилось в стихотворении. В таком подавленном настроении он как-то вечером в начале апреля в сопровождении своего друга Александра Скотта направился в салон графини Бенцони. После окончания представления в театре здесь начали собираться гости, и в дверях салона появилась изящная девушка с густыми золотисто-каштановыми локонами, падавшими на красивые плечи. Ее грудь и руки были полные, но изящной формы, кожа лица очень светлая и свежая. У нее было чувственное и одновременно наивное лицо, красивый нос, рот и подбородок и большие нежные глаза. Если бы Байрон пригляделся, то вспомнил бы, что раньше уже встречал ее, потому что это была графиня Тереза Гвичьоли, которую он год назад сопровождал в салон графини Альбрицци посмотреть на «Елену» Кановы. Терезе было девятнадцать лет, и около года назад она вышла замуж. Ее пятидесятивосьмилетний супруг, граф Алессандро Гвичьоли, который уже был дважды женат, настаивал, чтобы она отправилась с ним в салон, несмотря на усталость.
Однако усталость Терезы исчезла, едва она заметила прекрасное классическое лицо Байрона. Когда графиня Бенцони предложила Байрону подойти к Терезе, он сначала отказался. «Вы очень хорошо знаете, что я не хочу знакомиться с безобразными женщинами, потому что они безобразны, и с красивыми – потому что они красивы». Однако потом он согласился. Графиня Бенцони представила его как «пэра Англии и величайшего поэта». Его обаятельная улыбка и «незабываемый звук голоса» обворожили Терезу. Ее глаза засияли при виде этого «небесного существа».
Когда Тереза сообщила, что только что приехала из Равенны, Байрон сказал, что хотел бы побывать в этом городе и увидеть могилы Данте и Франчески да Римини. Они заговорили о Данте, поскольку благодаря чуткому руководству аббатисы монастыря Санта Кьяра в Фаэнце, где Тереза ходила в школу, она искренне полюбила великих итальянских поэтов прошлого, чем тут же завоевала расположение Байрона. Он не
