воздержанной жизни обозначились сейчас в его лице, пожалуй, особенно явственно.
— Вы, дорогой дядюшка, beau vieillard,[33] сказала мадам Мюнстер, улыбаясь своими иностранными глазами.
— Думаю, вы сказали мне комплимент? — проговорил мистер Уэнтуорт.
— Безусловно, я не первая женщина, которая говорит вам комплимент! — вскричала баронесса.
— Думаю, что первая, — ответил мистер Уэнтуорт, помрачнев. И, повернувшись к Феликсу, тем же тоном добавил: — Прошу вас, не рисуйте мой портрет. У детей есть дагерротип, этого вполне достаточно.
— Я не могу вам обещать, — сказал Феликс, — что не вставлю куда-нибудь ваше лицо…
Мистер Уэнтуорт посмотрел на него, на всех остальных, потом поднялся с места и медленно отошел в сторону.
— Феликс, — сказала Гертруда, нарушая воцарившееся молчание. — Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет.
Шарлотта, не уверенная в том, что Гертруде следовало это говорить, сразу же посмотрела на мистера Брэнда, дабы законным образом рассеять свои сомнения. Стоило Гертруде что-нибудь сказать или сделать, Шарлотта тут же смотрела на мистера Брэнда, так что у нее был постоянный повод на него смотреть — всегда, как казалось Шарлотте, во имя блага Гертруды. Правда, она всегда и всей душой хотела, чтобы Гертруда поступала правильно, ибо Шарлотта на свой скромный лад была героическая сестра.
— Мы рады будем иметь ваш портрет, мисс Гертруда, — сказал мистер Брэнд.
— Я счастлив, что буду писать такую прелестную модель, — заявил Феликс.
— Ты, что же, душечка, думаешь, что ты такая красотка? — откусывая на своем вязании узелок, сказала свойственным ей безобидно-вызывающим тоном Лиззи Эктон.
— Не потому совсем, что я думаю, будто я красива, — сказала, глядя на всех, Гертруда. — Я совсем этого не думаю. — Она говорила с каким-то нарочитым спокойствием, и Шарлотте казалось очень странным, что она так свободно в присутствии всех обсуждает этот вопрос. — Просто я думаю, что позировать интересно. Я всегда так думала.
— Мне жаль, что тебе больше не о чем было думать, Гертруда, — сказал мистер Уэнтуорт.
— Вы очень красивы, кузина Гертруда, — заявил Феликс.
— Это комплимент, — сказала Гертруда. — Я складываю все полученные комплименты в маленькую копилку со щелью сбоку. Иногда я их встряхиваю, и они бренчат. Их там не так уж много — всего два или три.
— Нет, это не комплимент, — возразил Феликс, — сейчас вы в этом убедитесь — я постараюсь преподнести это не в форме комплимента. Сначала я не думал, что вы красивы. И только потом, постепенно, стал так думать.
— Смотри, как бы твоя копилка не треснула! — воскликнула Лиззи Эктон.
— Я думаю, что позирование для портрета — это род праздности, — сказал мистер Уэнтуорт. — Имя им легион.
— Дорогой сэр, — воскликнул Феликс, — нельзя назвать праздным того, кто заставляет своего ближнего так усердно трудиться.
— Можно ведь рисовать человека и спящим, — подал мысль мистер Брэнд, чтобы тоже принять участие в разговоре.
— Ой, нарисуйте меня, пожалуйста, спящей, — сказала, улыбаясь Феликсу, Гертруда. И на какое-то мгновение закрыла глаза. В последнее время Шарлотта с замиранием сердца ждала, что еще скажет или сделает ее сестра.
Гертруда начала позировать на следующий же день в северной стороне открытой веранды.
— Хотела бы я, чтобы вы рассказали мне, что вы о нас думаете. Какие мы на ваш взгляд? — сказала она Феликсу, как только он уселся перед своим мольбертом.
— На мой взгляд, нет на свете людей лучше вас! — сказал Феликс.
— Вы говорите это, — возразила Гертруда, — чтобы избавить себя от труда сказать что-нибудь еще.
Молодой человек взглянул на нее поверх своего мольберта.
— А что еще я мог бы сказать? Мне, безусловно, стоило бы немалого труда сказать что-нибудь другое.
— Но вы ведь и раньше, наверное, — сказала Гертруда, — встречали людей, которые вам нравились?
— Слава богу, встречал, разумеется!
— И они ведь совсем были на нас не похожи, — продолжала Гертруда.
— Это только доказывает, — сказал Феликс, — что можно на тысячу ладов быть чудесными людьми.
— Вы считаете нас чудесными людьми? — спросила Гертруда.
— Достойными водить дружбу с королями.
Гертруда помолчала.
— Должно быть, можно на тысячу ладов быть унылыми, — сказала она наконец. — Иногда мне кажется, что мы унылы на все тысячу ладов сразу.
Феликс быстро встал и поднял руку.
— Если бы вы только могли удержать на лице это выражение хотя бы на полчаса — чтобы мне его схватить! — сказал он. — Оно удивительно красиво.
— Целых полчаса быть красивой — вы хотите от меня слишком многого! — ответила она.
— Это будет портрет молодой женщины, которая необдуманно дала какой-то зарок, какой-то обет, — сказал Феликс, — и теперь в этом раскаивается.
— Я не давала никаких зароков, никаких обетов, — сказала серьезно Гертруда. — И мне не в чем раскаиваться.
— Дорогая моя кузина, не следует понимать меня буквально, это всего лишь образное выражение. Я совершенно убежден, что в вашей превосходной семье никому и ни в чем не надо раскаиваться.
— А при этом мы только и делаем, что раскаиваемся! — воскликнула Гертруда. — Вот что я имела в виду, когда назвала нас унылыми. Да вы и без меня это знаете, только не показываете виду.
Феликс вдруг рассмеялся.
— Полчаса подходят к концу, а вы стали еще красивее. Не всегда же можно говорить все.
— Мне, — сказала Гертруда, — можно говорить все.
Феликс посмотрел на нее, как умеют смотреть только художники, и некоторое время молча рисовал.
— Да, вы мне кажетесь другой, не такой, как ваш отец, как ваша сестра, как большинство людей, которые вас окружают, — заметил он.
— Когда говоришь это о себе, — продолжала Гертруда, — то как бы невольно даешь понять, что ты лучше. Я не лучше, я гораздо хуже. Но они и сами говорят, что я другая. Они от этого несчастны.
— Ну, раз вы обвиняете меня в том, что я скрываю свои истинные впечатления, так и быть, скажу вам, что, на мой взгляд, вы — я имею в виду всех вас — слишком склонны по малейшему поводу чувствовать себя несчастными.
— Вот и скажите это папе, — проговорила Гертруда.
— И он почувствует себя еще более несчастным! — воскликнул, смеясь, Феликс.
— В этом можно не сомневаться. Не думаю, что вы когда-нибудь еще видели подобных людей.
— Ах, моя дорогая кузина, откуда вам знать, что я видел? — спросил Феликс. — Как мне вам это рассказать?
— Вы столько могли бы мне рассказать, если бы, конечно, захотели. Вы видели подобных вам людей: веселых, жизнерадостных, любящих развлечения. Мы ведь не признаем здесь никаких развлечений.
— Да, — сказал Феликс, — меня это удивляет, не скрою. По-моему, вы могли бы получать от жизни больше удовольствия, больше ей радоваться… вас не задевают мои слова? — спросил он и замолчал.
— Прошу вас, продолжайте! — ответила она ему горячо.
— Мне кажется, у вас есть для этого все: деньги, свобода и то, что в Европе называют «положение в
