увидеть это, вовсе и не нужно обладать острым зрением.
— Я не избегаю вас, мистер Брэнд, — сказала, не глядя на него, Гертруда.
— Думаю, вы делаете это бессознательно, — ответил мистер Брэнд. — Как правило, вы просто не замечаете, что я присутствую.
— Но сейчас вы здесь, мистер Брэнд, — сказала, чуть усмехнувшись, Гертруда. — Как видите, я замечаю, что вы присутствуете.
Он не стал возражать. Просто шел рядом, медленно — иначе и нельзя было идти по густой траве. Вскоре они снова оказались перед калиткой, на этот раз закрытой. Мистер Брэнд взялся за нее рукой, но открывать не стал; он стоял и смотрел на свою спутницу.
— Вы очень захвачены, очень поглощены, — сказал он.
Гертруда мельком на него взглянула и увидела, как он бледен, как взволнован. Она впервые видела его взволнованным и подумала, что, дай он себе волю, зрелище это было бы внушительным, чуть ли не душераздирающим.
— Поглощена чем? — спросила она.
Потом она отвернулась и стала смотреть на зарево заката. Ей было не по себе; она чувствовала себя виноватой и в то же время досадовала на себя за это чувство вины; мистер Брэнд, не сводивший с нее сейчас своих маленьких, добрых, настойчивых глаз, воплощал для нее множество наполовину погребенных обязательств, которые вдруг ожили и весьма внятно о себе заявили.
— У вас есть новые интересы, новые занятия, — продолжал он. — Не берусь утверждать, что у вас есть новые обязанности. Но у всех нас всегда есть старые, Гертруда, — добавил он.
— Откройте, пожалуйста, калитку, мистер Брэнд, — сказала она с невольным чувством, что с ее стороны это проявление малодушия, невыдержанности.
Однако он открыл калитку и посторонился, пропуская молодую девушку, потом закрыл ее за собой. Но до того, как Гертруда успела свернуть в сторону, он взял ее руку и несколько секунд не отпускал.
— Я хочу сказать вам одну вещь, — проговорил он.
— Я знаю, что вы хотите мне сказать, — ответила она и чуть было не добавила: «И знаю, как вы это скажете», но вовремя удержалась.
— Я люблю вас, Гертруда, — сказал он. — Очень люблю. Еще больше, чем прежде.
Он произнес эти слова именно так, как она и предполагала; она не в первый раз их слышала. Они лишены были для нее какого бы то ни было очарования, — ее это даже удивляло. Считается ведь, что женщина должна испытывать восторг, когда слышит такие слова, а ей они казались плоскими, безжизненными.
— Как бы я хотела, чтоб вы об этом забыли, — вымолвила она.
— Разве я могу… Да и почему? — спросил он.
— Я ведь ничего вам не обещала… не давала никаких обетов, — продолжала она, глядя ему в глаза, и голос ее при этом слегка дрожал.
— Но вы давали мне понять, что я имею на вас влияние. Вы открывали мне душу.
— Я никогда не открывала вам души, мистер Брэнд! — воскликнула с большой горячностью Гертруда.
— Значит, вы не были со мной так откровенны, как я предполагал… как все мы предполагали.
— При чем здесь все! — вскричала Гертруда.
— Я имею в виду вашего отца, вашу сестру. Вы же знаете, как они хотят, чтобы вы меня выслушали, какое это было бы для них счастье.
— Нет, — сказала она, — это не было бы для них счастье. Их ничто не может сделать счастливыми. Здесь никто не чувствует себя счастливым.
— Мне кажется, ваш кузен, мистер Янг… очень счастлив, — возразил мягко, чуть ли не робко мистер Брэнд.
— Тем лучше для него! — сказала Гертруда и снова чуть усмехнулась.
Молодой человек несколько секунд смотрел на нее.
— Вы очень изменились, — сказал он.
— Я этому рада, — заявила Гертруда.
— А я нет. Я знаю вас много лет. И я любил вас такой, какой вы были.
— Благодарю вас, — сказала Гертруда. — Мне пора домой.
Он в свою очередь усмехнулся.
— Вот видите — вы, несомненно, меня избегаете!
— Ну, так избегайте и вы меня, — сказала Гертруда.
Он снова на нее посмотрел.
— Нет, я не стану вас избегать, — ответил он очень мягко. — Но я предоставлю вас пока самой себе. Думаю, через какое-то время вы вспомните то многое, о чем вы сейчас забыли. Думаю, вы снова ко мне вернетесь. Я очень на это уповаю.
Заключенный в его словах упрек прозвучал с такой силой, что Гертруде нечего было на это ответить.
Мистер Брэнд отвернулся и, облокотившись на калитку, обратил лицо к прекрасному закатному небу. Гертруда, оставив его там стоять, снова пошла по направлению к дому, но, дойдя до середины соседнего поля, вдруг разрыдалась. Ей казалось, что слезы эти накапливались уже давно, и ей сладко было их пролить. Однако они быстро высохли. Была в Гертруде какая-то непреклонность, и после этого она ни разу уже больше не плакала.
Глава 6
Являясь с ежедневным визитом к племяннице, мистер Уэнтуорт часто заставал там, в маленькой гостиной, Роберта Эктона. Обстоятельство это нисколько не смущало мистера Уэнтуорта, ибо он и не помышлял соперничать со своим молодым родственником, добиваясь большей благосклонности мадам Мюнстер. Дядя Евгении был самого высокого мнения о Роберте Эктоне, который завоевал молчаливое признание всей родни. Они гордились им в той мере, в какой могут гордиться люди, не замеченные в неблаговидной слабости «приписывать себе честь». Они никогда не похвалялись Робертом Эктоном, не упоминали его тщеславно при всяком удобном случае, не повторяли его умных слов, не прославляли его великодушных дел. Но исполненная какой-то скованной нежности вера в его беспредельное благородство стала для них мерилом ценностей. Пожалуй, ничто лучше не доказывает, как высоко они ставили своего родственника, чем то, что они никогда не позволяли себе судить его поступки. Хулить его они были так же не склонны, как и хвалить, но по молчаливому уговору считалось, что он — украшение семьи. Роберт Эктон превзошел их всех в знании света. Он побывал в Китае и привез оттуда собрание редкостей, он нажил состояние — вернее, увеличил по меньшей мере в пять раз состояние и без того значительное; он был холост, владел «собственностью» и отличался добрым правом — преимущества изрядные, волнующие даже самое неразвитое воображение, и, разумеется, все были убеждены, что он не замедлит предоставить их в распоряжение какой-нибудь уравновешенной молодой особы «своего круга». Мистер Уэнтуорт неспособен был признаться себе — там, где это не затрагивало его отцовских чувств, что тот или иной человек больше ему по душе, чем остальные, но он находил Роберта Эктона в высшей степени рассудительным, что для старого джентльмена было едва ли не равносильно страстности предпочтения, противной его натуре, которая восставала против всяких пристрастий так же решительно, как пыталась бы высвободиться из пут чего-то слегка постыдного. Эктон и в самом деле был очень рассудителен — но этим далеко не все исчерпывалось; и, право же, мы можем утверждать, что в самых незаконных закоулках предпочтения, которое мистер Уэнтуорт отдавал своему кузену, смутно брезжило подобие уверенности, что все же главное его достоинство состоит в некой завидной способности дерзостно отмахнуться от всего продиктованного голосом рассудка и проявить больше мужества, доблесть более высокого свойства, нежели того требуют обычные обстоятельства. Мистер Уэнтуорт никогда не отважился бы предположить, что Роберт Эктон пусть в самой малой степени принадлежит к разряду героев, но не станем слишком его за это упрекать, поскольку
