Там угол, стола охраны не видно, но он там совсем близко. Даже можно слышать, если стоять рядом с решеткой, их телевизор, — они там коротают время получше нашего.
Там же комната связи. С телефоном… Парадокс в том, что можно время от времени звонить родным, сообщать, что с тобой полный порядок, говорить, что у тебя здесь полный достаток, кроме бабок, процесс собирания которых нужно ускорить. Шуток с переговорами не бывает, — они записываются на магнитофон, рядом обязательно торчит человек, а начальству известно, кто говорит, куда, что, и все про тех, кто находится на противоположном конце провода.
Я как-то встал, подошел к той двери из стальных прутьев, посмотрел в глазок телекамеры, и, как в недавнем прошлом, сказал:
— Откройте.
Постарался, естественно, настроиться, — нагнал на себя внутреннюю уверенность, собрался с духом. Так что, приказ прозвучал в должной степени убедительно.
Не тут-то было.
Никто даже не вышел ко мне.
Я постоял еще немного, потом повторил эксперимент.
— Откройте, — сказал я спокойно и уверенно.
На этот раз ко мне вышли. Обычный мужик, в камуфляже, лениво натягивающий на лицо маску, с двумя дырками для глаз, — у них это такая униформа при общении с клиентурой.
— Чего тебе? — спросила маска.
— Откройте, — повторил я замогильным голосом.
— Зачем? — не поняла маска.
Я догадался, нужно как-то разнообразить репертуар, потому что, если все время талдычить одно слово, получается как-то не так.
— Хочу пройти, открой дверь.
— Ты чо — двинулся?.. — недоуменно спросила маска. — Я сейчас открою, и так двину по сопатнику, — мозги сразу встанут на место.
— Мне в переговорную, — изменил я тон. — Вспомнил телефон, позвонить нужно.
— Завтра позвонишь, — мстительно сказал охранник, и удалился, на ходу сдирая опостылевшую ему маскировку…
Но я не успокоился, через день повторил приблизительно то же самое. С тем же самым результатом.
Вот и думай после этого. Гадай как-нибудь…
Я даже палец себе разрезал, ради эксперимента, не пожалел собственную плоть. Боялся страшно, никак не мог набраться храбрости. Взял у ребят бритву, занес над мизинцем, — и все не решался окончательно опустить. Ругал себя последними словами. Пока — не свершилось.
Кольнуло — изрядно…
Заживал он обыкновенно. До сих пор заживает, еще как следует не зажил.
Что еще?.. Еще закрывал поплотней глаза и пытался представлять, что и как лежит в соседней камере. Хоть что-нибудь угадал?.. Ни разу…
Ничего, из того, что я как-нибудь выдавал необычного, — не подтвердилось. Вернее, — не повторилось во второй раз. Сколько раз я ни пробовал, как ни старался… Ничего.
Вот и думай после этого. О чем?.. Ломай голову, напрягай, в бесплодных усилиях. От бесплодности усилий — разум начинает производить на свет различных пугающих монстров.
Но у меня даже монстров никаких не появлялось. Ни мыслей по этому поводу, ни монстров, — ничего.
Я ставил эксперименты? Ставил…
Ничего у меня не получилось? Ничего… То есть, от меня ничего не зависело. От моего желания… Я же хочу сбежать отсюда? Хочу… Но не могу? Не могу.
Или. Я разрезал себе палец? Разрезал… Он заживает? Заживает, — но паршиво.
С одной стороны.
Я другой стороны, я украл Машу. И — выздоровел… Это же было. И — есть… То есть, это психологический и медицинский факт. А против факта не попрешь.
Но, может быть, какое-нибудь полнолуние или очередной парад планет?
Я не мог ничего понять… Но, может, и понимать было нечего. Потому что ничего сверхъестественного не происходило?
А то, что происходило, было недоступно моему слабому разуму…
Я немало дней промучился в догадках. Но так ни к чему и не пришел.
И как-то, отчаявшись, решил наплевать и забыть. Обо всем этом.
В тот прекрасный момент, когда дошел до окончательного тупика в своих размышлениях, и догадался, что, как муха о стекло, бьюсь о то, чего не знаю, не могу знать, и не узнаю никогда, — ко мне пришло чувство облегчения.
Словно я все дни и ночи взваливал на себя какой-то чудовищно тяжелый непосильный, дурно пахнущий, неприятный груз. Главное, совершенно не нужный. Не мой.
Он упал. Я — освободился. От ярма какого-то… Даже мир вокруг показался интересней. Расцветился новогодними огоньками.
Потому что невозможно долго существовать в эфимериях…
Вот — сбежать отсюда, реальная постановка задачи. Но, — к сожалению, пока невыполнимая.
Позвонить бы своим, узнать, — как у них дела. Не зажирели ли от абсолютного достатка. Помнят ли еще обо мне… Маша мне, почему-то, ни разу не приснилась, хотя днем я часто думаю о ней, — и так тоскливо становится на душе, хоть вой.
Маша, Маша, Маша…
Я вспоминал, как впервые встретил ее, — ободранной помойной кошкой. С чистыми ногтями, и таким взглядом, что вся ее детская маскировка тут же оказалась полнейшей ерундой. Я пытался вспоминать этот взгляд, сделать так, чтобы она снова посмотрела на меня, — но не мог. Чтобы так смотреть, нужно не воображение, — а сама Маша.
Но ее не было здесь. Они с Иваном, может быть, уже в Лондоне. Живут в каком-нибудь роскошном особняке. И больше ничего не хотят. У Маши есть — ее свобода. И ее — рынок. У Ивана — его Кембридж. Или, пока зима, и нет среднего образования, — его вожделенный крутой колледж.
Еще вспоминал, как она сказала мне: «Ничего не надо»… Господи, она же пропадет без меня.
Сбежать отсюда невозможно.
Но сбежать — необходимо.
Так что, если честно, я ждал этот таинственный «дембель». Почти, как манны небесной.
Нас, увольняемых за безнадежностью, — оказалось, вместе со мной, шесть человек. Фамилии выкрикнули по громкой связи, и мы, по одиночке, потянулись к воротам. Остающийся народ провожал изгоев испуганными взглядами. Ведь никто еще не возвращался из дембеля, чтобы рассказать, что это такое, и какая там житуха, в этом самом дембеле.
Даже охрана, в форменных масках, подобрела, и не материлась почем зря по каждому пустяшному поводу.
Это уж совсем паршивый признак.
Нас, горемык, вывели в служебный коридор и посадили на деревянную лавку, напротив обитой коричневым дерматином двери.
За ней заседала дембельская комиссия, туда уже проходили по одному. Кого вызовут.
Дело у братков было поставлено четко, и, не успели мы сесть, как позвали первого:
— Ширяев, проходи.
Мы, оставшиеся, переглянулись. Троих дембелей я хорошо знал, вместе встречались в курилке. Последний же жил в самой дальней камере, у них там был свой колхоз… Но сейчас мы переглянулись, и почувствовали друг к другу общие родственные чувства. Пропадать в коллективе неизмеримо легче, чем делать то же самое в одиночестве.
