Стараюсь понять, как выжить в ней, — отвечал я.
Получается?
Все время тянет задавить кого-нибудь. Ваша взрослая жизнь, — такая давка.
Но миром правит любовь… Ты же знаешь.
Но как всегда, икры на всех не хватает. Чего-нибудь обязательно на всех не хватит. Чего-то обязательно мало. Вот вся ваша взрослая жизнь».
Чушь. Не бывает никакой взрослой жизни, или детской, или старческой. Есть жизнь, — она одна. Единственная. Драгоценность из драгоценностей…
Два человека только что беседовали в моей голове. Ни один из них не имел ко мне никакого отношения. Пришли в гости. Посидели, поели, выпили, поговорили за эту саму жизнь, — и ушли.
Ушли…
Снаружи слышалось какое-то бормотание, за ним — шум автомобильного мотора, и довольно заметно вздрагивал пол подо мной.
Я никого в гости не звал, — этих тоже. Того, — кто подделывался, изображая меня, — и другого…
Значит, опять отрубился. И опять возвращаюсь к этой самой жизни.
Чесались десны. Примерно так, как чешется болячка, когда начинает заживать.
Я открыл глаза, и, по привычке, сначала осмотрелся. Оценил действительность.
Нас куда-то везли. На потолке за матовым плафоном горела лампочка, стены, потолок и пол фургона обиты листами жести.
Ребята мои, кто сидел, а кто вольготно разлегся. Каждый смотрел перед собой, куда-то в отдаленное пространство. Я заглянул ближайшему в глаза, — там не было зрачков, одна наркотическая муть.
Укольчик.
Но себя я чувствовал обыкновенно, — как всегда, после того, как отрубался. И — никаких галлюцинаций.
Зато мои коллеги пребывали во власти видений. Что-то бормотали про себя, дергались не в такт их ноги и руки, чему-то они плотоядно улыбались, оскалами дегенератов. Не люди, существа в банке… Видно, вкололи нам будь здоров, — не поскупились на дозу.
Но я-то — нормальный…
Бежать?.. Охраны нет. Она, конечно, в кабине. Амебы — не опасны.
Оторвать на полу жестяной лист, выковырять рейки пола, — и вниз. Столько раз видел в кино.
Но чем я буду отковыривать?..
Пошарил по карманам. Зажигалка и сигаретная пачка, с бычком и двумя целыми.
Ни шиша…
Один укольчик, другой, третий, — они хорошо придумали. Качественно.
Если измерять расстояние до свободы в метрах, то метров этих получалось очень мало. Это не ядерное подземелье, где до центра земли ближе, чем до поверхности. Здесь уже должен быть шанс…
У каждого должен быть шанс, хоть один из тысячи, или один из миллиона, — но должен быть. Иначе все теряет смысл, и превращается не то в математику, не то просто в тупую безнадежность… У меня должен быть. Просто, я о нем ничего не знаю. Тем более, я заслужил этот шанс, своим терпением и примерным поведением в убежище. Даже согласился бы назваться израильским шпионом, если бы от меня этого захотели.
Только бы этот шанс разглядеть, не упустить…
На дембелей было жалко смотреть. Я устроился поудобнее, поскольку шанс мой, видимо, еще не созрел, и, чувствуя спиной холод долгожданной улицы, предался философским размышлениям.
Вернее, они сами пришли ко мне, эти философские дилетантские размышления. Пришли и пришли, какая разница, я не с трибуны читал доклад, — просто не мог понять, — если человек, вершина творения, то почему он так немощен…
Плюс тридцать — для него жарко, плюс десять — холодно. Вот, диапазон в двадцать градусов, когда он может носить легкую одежду, и чувствовать себя более-менее. Ему нужен воздух, такая смесь кислорода, азота и прочей дряни, что нарочно такой смеси не придумать, — а он без нее вымрет. Ему нужно притяжение, не сильней и не слабей того, к которому он привык, нужна радиация, солнечный свет, куча других излучений, все это в таких точных дозах, что любой аптекарь бы позавидовал. Нужна еда, растительная и животная, то есть целая чудовищная инфраструктура, такая же капризная, как и ее хозяин… Он настолько прихотлив, что непонятно, — почему он вообще есть.
Живет несчастные восемьдесят лет, болеет, на него падают с крыш кирпичи, он тонет в речках, и горит в огне… Все, что существует в природе, а значит, что и сама природа, — все ополчилось против него.
Но он почему-то жил, живет, и, возможно, продолжит жить, — несмотря на то, что вероятность его существования в этой самой природе ничтожна. Скорее всего, ее вообще нет. Один шанс из триллиона, или, может быть, и того меньше.
Я сидел, в позе Роденовского Мыслителя, прислонившись спиной к жести и положив голову на руки, смотрел на уколотых ребят, как они прибывали каждый в своем искаженном счастье, — и мне было непонятно: почему вопреки всем законам природы, существуем мы, некий нонсенс, ради какой такой неопознанной цели. Вообще, почему, — когда нас не должно быть, ни при каких обстоятельствах.
Совершенно непонятно.
Нас выгрузили за городом. Когда машина остановилась, через некоторое время открылись двери фургона, — пахнуло чистым снегом и каким-то непередаваемо здоровым сосновым запахом.
— Эй, мужики, — крикнули нам с улицы, — вылазьте по одному. Приехали.
Был день.
Я не видел дней тысячу лет. Это такое приятное событие, — день.
Дембеля зашевелились, стали выглядывать на улицу, но выйти — никто не решался.
Тут в проеме фургона возник парень, ухватил первого из нас за штанину и выволок на свежий воздух.
— Тащи всех, — сказали ему, — бить не нужно, они ничего не соображают.
Парень, по спортивному легко, заскочил в кузов, и, как тару, принялся кантовать нас к выходу.
Там дембеля валились вниз. Не замечали своего небольшого падения.
Пришлось упасть и мне. Совсем не нужно было отличаться от остальных, — так что я упал на кого-то, довольно мягко, перевернулся, и почувствовал на губах снег.
Сосны в вышине были зеленые. За ними виднелось пасмурное зимнее небо, в котором летел недалекий самолет.
Кругом был снег, я ухватил беззубым ртом побольше, и начал подниматься. Потому что остальные дембеля тоже кое-как вставали.
Вокруг собрался любопытный народ. Была оттепель, с сосульки на ближайшей сосне капала вода.
— Ну и морды, — сказал тетка в белом поварском халате и с большой поварешкой в руках, — дрова-то они мне хоть наколют?..
— Теть Мань, какие дрова, ты посмотри на них.
— Тогда ты колоть и будешь, если они не могут.
— У этих борт ночью. Так что жди следующих.
— Следующие что, получше будут?.. Каждый раз одно и тоже.
Тетка плюнула с досады, и ушла куда-то, по своим делам.
— Красиво-то как, — сказал мой давешний сосед, — птички летают.
Все вокруг так и легли со смеху… То был хороший, беззлобный смех, и я догадался, — бить нас, на самом деле, не будут.
Впереди и слева виднелись какие-то хозяйственные постройки, за ними проходил серый бетонный забор. Снег во рту превратился в воду, и я выпил ее.
Все равно у нее был привкус бензина.
Рядом с нашей фурой застыл «Мерседес», но не шестисотый, рангом поменьше, пятисотый или четырехсотый. Он стоял рядом с крыльцом, на которое посматривали окружившие нас люди. Должно быть,
