ее, — те не удивились совершенно.
Машка, если бы было поменьше зрителей, размазала бы его взглядом по полу, мокрого бы места не оставила, — но поскольку мужиков не убавлялось, она стояла потупившись, скромницей из скромниц, и бесилась, может быть, где-то там, у себя внутри, — снаружи же была чистой воды паинькой.
— Я знаю, — сказал один насмотревшийся мужик, отходя, — встречал всяких… Стоит только ей открыть рот, окажется, что она не знает, сколько будет дважды два. Такую ахинею понесет, с кем угодно поспорю.
— На сто баксов, — обиделся Иван. — Ставлю сто баксов, если ты не передумал… Она ответит, сколько будет дважды два.
— На семью семь, — выставил новое условие мужик. — Тогда — согласен.
— Годится, — сказал Иван.
Этот чокнутый, на самом деле, полез в кошелек и достал оттуда зеленую бумажку в сто долларов.
— Светлана Игоревна, — сказал громко Иван, — сколько будет семью семь?
— Сорок девять, — от стеснения чуть ли не прошептала Машка.
— Фокусы какие-то, — желчно сказал мужик, спрятал обратно свои баксы, и мгновенно растворился в толпе.
Так что Иван остался ни с чем.
Прошел час или полтора, а Машку так никто и не захотел купить. Наверное, в этом заштатном городишке оказалось недостаточно миллионеров. Или все они сидели в это время на своих сундуках, и не желали с них вставать.
Но полюбоваться, просто так, на дармовщинку, — это всегда-пожалуйста…
Невольников стало заметно меньше. Их только недавно плотно сбитый строй, заметно поредел, стал похож на пунктирную линию, где роль разрозненных точек исполняли недоброкачественные предметы потребления.
Или слишком старые, или слишком тощие, — или совсем без специальности, которая бы могла пригодиться в хозяйстве.
Иван краем уха слышал, как на них все время снижали цены, — а потом и вовсе, объявили распродажу.
Бракованный товар пошел по шестьдесят долларов за штуку, — только-только чтобы оправдать дорожные расходы. И чтобы не везти обратно.
Бери — не хочу…
Но на их личном вернисаже зевак меньше не становилось.
Некоторые, конечно же, отходили, нельзя же торчать на одном месте вечно, — но какими-то молчаливыми и задумчивыми, словно вконец ударенными пыльным мешком.
Ивану этот процесс претил изначально, но он держался из принципа, потому что, или миллионер, или никто. Третьего не дано. Раз на то пошло… Ну и поглядывал на Машку, чтобы понять, — когда до той наконец-то начнет доходить очевидная глупость происходящего.
Та держалась, конечно, — тоже была не сахарная. Но Иван с недобрым удовольствием замечал, что до нее что-то начинает докатываться…. Еще минут тридцать — сорок, и она запросит пощады. Изнеженные ножки притомятся, изнеженный желудок потребует шашлыка, на улице, с кетчупом и свежими лепешками по-башкирски, — и возвышенные мысли о собственной чрезмерной гордыне переключатся на этот низменный, но такой соблазнительный предмет. Тем более, что уже было пора перекусить. На самом деле.
Так будет. Непременно… Или он ничего не понимает в женщинах.
Тот мужик в толпе любителей искусства появился как-то незаметно.
Вернее, немного не так, как все, — просто Иван не посчитал его за миллионера.
А на миллионеров у него нюх наметан. Настоящий миллионер обязан хоть чем-нибудь, но выделяться из общей массы. Или часы у него должны быть обсыпаны брюликами, или ботинки, — с позолотой, или, если он не любит излишеств во внешнем облике, должно быть рядом с ним не меньше трех человек охраны.
На то он — и миллионер.
Этот был просто чудиком… И, скорее всего, если судить по его невзрачности, — на твердом небольшом окладе.
Раз шел неторопливо вдоль строя невольников, по шестьдесят долларов за штуку, — и даже от любопытства не поглядывал на них. На такую дармовщинку.
Изображал из себя прохожего, которому по своим делам лень было обходить стадион, и он выбрал путь покороче.
Он и Машку, вроде бы, не заметил, просто шел, размышляя о чем-то своем. Но когда уже почти прошел, — даже, точно, уже прошел, — внезапно остановился. Словно бы все-таки увидел ее. Но не глазами, поскольку смотрел куда-то перед собой, а каким-то своим боком.
Он шел, и внезапно замер на месте. Словно уткнулся в невидимую дверь, которая была закрыта. А ключ он — потерял. Что явилось для него полной неожиданностью.
Он даже, разглядывая эту невидимую дверь, пошарил по карманам. С каким-то бесконечным изумлением, — что ключей в них нет.
Он так стоял, замерев, с минуту, — ждал, должно быть, когда его закрытая дверь откроется. Сама собой.
Но та, — не открылась.
И тогда он стал поворачиваться.
Иван, которому торги тоже порядком наскучили, наблюдал за ним. От нечего делать. За некой непонятной никому пантомимой, происходящей на его глазах.
Мужик начал поглядывать в их сторону, — но так затравленно, словно его окрикнул непосредственный начальник по работе, который имеет на него зуб. То есть, с выражением какого-то страха на лице, и одновременно — раболепства.
Иван еще успел подумать, что если бы у мужика был хвост, он бы поджал его в этом момент под себя, как насмерть перепуганная дворняга.
Над головой которой занесли хозяйскую палку.
Он оглянулся этак, прибито, — и Иван увидел какое-то недоумение, сродни крайней озадаченности на его лице. Словно бы ему уже тысячу раз приходилось вот так робко оглядываться, и всегда он встречал перед собой рассерженное лицо поварихи, которая решила, что это он стырил из супа мозговую косточку, — а сейчас не встретил.
Палку видел, — а поварихи не было.
И он не мог ничего понять. Потому что так, — не бывает…
Мужик, как мужик, — ничего особенного. Лет, может, около сорока, одет, как все, в дешевый не от Кардена костюмчик, даже с пистолетом на боку. А значит, — не слон. Довольно высокий, брюнет, и чисто выбрит…
— Мне надоело стоять, — прошептала Ивану Маша.
— Я тебя предупреждал, — внутренне обрадовался Иван.
— Мне просто надоело стоять, — упрямо произнесла она.
Замечательно. Все шло по плану…
Между тем, мужик, разглядывавший в это время собравшихся зевак, продолжал все больше изумляться. Он смотрел то на одного зеваку, с широко открытыми от изумления глазами, потом на другого, потом на третьего. Перебирая их всех взглядом по очереди.
Потом, насмотревшись на зрителей, он даже, от изумления, сделал шаг вперед, придвинувшись вплотную к запретной черте. Отделявшей невольников от свободных людей.
Стал смотреть на Ивана, но недолго, просто пробежал по нему взглядом вскользь, и, наконец, уставился на Машку.
Был он, должно быть, подслеповат. Потому что, видел бы нормально, — уставился бы на нее тут же. В первую очередь.
Но — прозрел.
