Шестьдесят пять километров в день. Шестьдесят пять…
В соседнем доме затянули песню: Из-за острова на стрежень…
Сначала один голос, потом другой, потом третий, — потом Гвидонов узнал и голос профессора, который самозабвенно влился в общий хор.
Бригада сидела, как на иголках. Махорочный дым щипал глаза. Народ жаждал праздника, — в глазах лягушатников, не привыкших в длительным заседаниям, царила мука.
— Все, — сказал Гвидонов, — до завтра… Завтра, как перекусим, это часов в десять, вылетаем на место происшествия. Пятьдесят баксов, это не много? Пятьдесят баксов, это большие деньги.
— А чего, начальник, — ответили ему, поднимаясь, — самый раз… Там что-то не так, воздух какой-то другой. Федор, как с комиссией туда летал, даже заболел. Целый день после этого у него голова трещала. Скажи, Федь… Может, они успели какой порошок рассыпать. В общем, — добровольно мы на то место ни ногой. Только за бабки…
Во дворе директорского дома, под поленицей, прямо на утоптанной травке расположилась охрана. На брошенном на землю ручной вышивки полотенце стояла двухлитровая бутыль с мутного молочного цвета самогоном, граненые стограммовые стаканы, тарелки с нарезанным хлебом, квашеной капустой, солеными грибами, и усоленными огурцами. Кроме этого на другом большом блюде виднелись солидные куски жареной свинины.
Гвидонов, как увидел это, у него даже слюни потекли от зависти.
Охранники же, рефлекторно попытавшись загородить пиршество спиной, стали ему виновато улыбаться.
— По граммулечке, — сказали они Гвидонову, — в честь приезда.
— Чтобы к утру были в норме, — сказал Гвидонов. — По пятьдесят раз отжаться заставлю.
То-то на их лицах засветилось счастье. За возникшую легальность их деревенского застолья. Теперь нажрутся… Но Гвидонов не шутил, утро начнется с обещанной физкультуры.
Тут уж никуда не деться, — раз пообещал. Иначе, — не бывает…
— Кого мы видим!.. — поднялся из-за стола профессор. — Кто к нам пришел!..
Деревенские начальники взглянули на входившего в дом Гвидонова. Теперь уже никто не обратил внимания на его бедный наряд. Сам директор встал навстречу и взял Гвидонова за руки.
— Сделали свои дела?.. Милости просим. Вам полагается штрафная, вы уж не обессудьте. Таков наш обычай… Глубоко уходящий корнями. В народные истоки… Запоздавшему гостю, — штрафную.
— Штрафную, — подтвердил профессор, и нетвердо поднялся со стула. — Разрешите вам представить: самый уважаемый член нашего коллектива, глубокоуважаемый Владимир Ильич.
И, заметив некоторое замешательство на лицах, добавил:
— Не Ленин, заметьте, не Ленин… Зовите его просто: Владимир Ильич.
— Не Ленин… — прошла легкая волна над столом. — Не Ленин… Владимир Ильич присаживайтесь, вот ваше место.
И уже вознеслась рука над здоровенным стаканом, наполняя его до краев водкой. Штрафная здесь полагалась чудовищная…
К вечеру гуляла вся деревня.
Была она перекособочившаяся вокруг небольшого пригорка, на котором стояла заброшенная и изрядно развалившаяся кирпичная церковь. Деревня — домов в сто или чуть больше.
И везде гуляли.
Слышался женский громкий смех, визг, грубые голоса мужчин и веселые крики детей. То тут, то там играла музыка, и каждая третья песня была — последний хит Верки Сердючки «Чита-Дрита».
Кое-где за заборами звучала гармонь, — оттуда, вдобавок, доносился шум потных отплясывающих тел.
Странно, но гулянье не смолкало и не ослабевало до темноты.
По всей видимости, народ здесь жил крепкий, до этого дела охочий и к нему привычный.
Гвидонову же повезло. К застолью он попал в его завершающую фазу, кроме штрафной, которую он принял с удовольствием, обильно после нее перекусив, тостов уже не было… Через какое-то время он заметил, что профессор, сидя за столом на почетном месте, во главе его, — начал клевать носом.
Как только это заметили все, разговоры и песни стихли, местное начальство подхватило профессора под руки, и потащило в опочивальню. Которую для него приготовили в этом же доме.
Профессор к этому времени спал, как сурок. Даже на ходу, пока его тащили к кровати, во всю храпел.
Счастливый человек…
Про Гвидонова забыли. Тоже, к счастью.
Только трезвый, как стеклышко, и от этого вызывавший подозрения Петька, молчаливо показался на глаза.
— Сегодня ничего не нужно, — сказал ему Гвидонов. — Завтра с утра вылетаем на место происшествия. Пилот проспится?
— Конечно, — сказал Петька. — У меня с собой таблетки. Любой хмель снимают за три с половиной минуты.
— Ты бы тоже принял на лоне природы, — сказал Гвидонов. — Иногда нужно немного расслабиться.
— Я не пью, — сказал Петька.
— Что, совсем?
— Да.
— Болит что-нибудь?
— Нет, ничего не болит. Просто не тянет.
— Похвальное качество, — взглянул на него Гвидонов.
Пришло в голову, что он ни разу еще не смотрел на Петьку. Если спросить какого цвета у него глаза, или волосы, или сколько тому лет, — Гвидонов не ответит.
Интересно…
Деревня гуляла, вечер получался теплым и ласковым. Про него забыли.
Самое время прогуляться к каким-нибудь развалинам, проверить, правду ли утверждает Мэри, — по поводу их аристократического действия на настроение.
Настроение было плохим. Если по отношению к настроению, подходит это слово.
Грустное какое-то, одинокое настроение, — как-будто его все кинули. Говоря устаревшим языком: предали.
И, поскольку дело это обычное, насчет предательств, — никакой трагедии не случилось. Просто испортилось настроение.
По-дурацки как-то устроена жизнь, в которой, — все проходит.
Не беда, что все проходит, — так уж все устроено на свете, что проходит все, к этому постепенно привыкаешь, — что идут годы, а в них появляются и исчезают за горизонт — люди, города, обстоятельства, и какие-то переживания, связанные со всем этим. Оставляя после себя — опыт. Как сказал «тоже гениальный» Александр Сергеевич Пушкин, — сын ошибок трудных.
Все это не беда. А багаж, — который становится все больше. В общем-то, полезный багаж. Поскольку за одного битого — дают двух небитых.
Беда в том, — что проходя, все это, кроме драгоценного опыта, оставляет после себя пустыню.
