Выжженную безжизненную пустыню, — где ничего уже никогда не вырастет. Потому что — все прошло. Остались зачем-то в памяти, — детство, родители-чекисты, дом культуры КГБ, куда он с детским удостоверением ходил смотреть кино. Удостоверение при входе проверял старшина, смотрел, сначала на фотографию, а потом в лицо Гвидонова… Клуб этот стал первой чекистской тайной Гвидонова, которую он не выдал никому. Даже ни разу не пересказал ребятам из класса содержания ни одного из разухабистых фильмецов, которые он имел возможность смотреть, предназначенных для чекистского пользования. Чтобы спецслужба знала, какой разврат и мерзость творится там, на западе. Который идет на них незримой войной. Растлевая умы…
Беда в том, — что все это превратилось в пепел.
Как первая его любовь. И первая женщина. Первые звездочки с погон, брошенные по обычаю в кружку с водкой.
Первый орден, первая халтура, и великий исторический перелом, в самую сердцевину которого он угодил. Когда вдруг самые лакомые куски огромной могучей державы, неожиданно оказались чьими-то владениями, вдруг поделились, вдруг стали собственностью, — жестко, жестоко и бесповоротно. Когда за разглашение полагалась только одно наказание, — смерть.
Тайны… О способах и методах. Приватизации.
И это — тлен.
Ничего нет, ничего. Кроме густой пыли этой деревенской улицы. И вселенских масштабов предательства. Которое уже ничего не значит.
Ну, и, конечно, опыта.
Как же без этого. Драгоценного алмазного своего венца.
Виновата штрафная из самопального продукта, полного сивушных масел. Сивушные некачественные масла попытались вогнать его в депрессию, — полковника самой главной организации страны.
От которой все зависит.
Но впереди спасение, — аристократические развалины.
Если верить теории Мэри.
Сумрак.
Предвечерние длинные тени уже пропали. Наступила тишина, как она всегда наступает, перед тем, как на землю опуститься ночи.
Стены развалин темнели. Перед ними, бывшими когда-то храмом, было небольшое кладбище, от которого почти ничего не осталось, только несколько лежащих на боку крестов и чуть заметные холмики исчезающих могил.
Внутри бывшей церкви, одна стена которой рухнула совершенно, а три оставшихся напоминали груду битых кирпичей, был, наверное, общественный туалет, — судя по количеству дерьма, и обрывков пожелтевших, прикипевших к полу газет.
Так что Гвидонов даже осматривать ничего не стал, а сел на бывшее крыльцо, над которым, на уцелевшем фрагменте здания, было выведено белой краской знаменитое русское слово, начинавшееся с буквы «х»…
Деревня, как вид с пригорка, на глазах темнела, проваливаясь в ночное небытие.
Никаких аристократических чувств в нем не появилось.
Или развалины были не те, или Мэри оказалась не права…
Тихий мат споткнувшегося человека, и следом его упорное движение, Гвидонов услышал издалека. Судя по приближающимся звукам, еще кто-то решил приобщиться к вечным ценностям.
Не только он.
Наконец, на фоне почерневшего неба, показался и второй. Глубоко нетрезвый Федор, член бригады ловцов лягушек.
— Тебя, мужик, издалека видно, — сказал он, останавливаясь напротив Гвидонова. — Как ты шаришь здесь и шаришь.
— Привет, — сказал ему Гвидонов.
— Как ты здесь шаришь, — повторил Федор.
Он поднялся на пригорок с недобрыми нетрезвыми намерениями, и не хотел скрывать этого. Но перед тем, как дать волю рукам, ему нужно было поговорить. Выдвинуть обвинения. Оправдать себя в глазах бога, перед домом которому стоял.
Именно поэтому ему до конца жизни суждено быть ловцом лягушек.
Потому что, если приспичило, старшего по званию нужно сначала бить, а уже потом говорить ему какие-нибудь слова. А не наоборот.
— Тебе бы лучше пойти поспать, — сказал Гвидонов. — Завтра рано вставать.
Федор помолчал с минуту, стоя перед Гвидоновым и покачиваясь. Гвидонов даже подумал, что тот воспринял его совет. Но тот сказал:
— Ты мне не нравишься, мужик.
— Чем? — спросил Гвидонов.
— Тем, что ты есть.
— Мы через пару дней улетим. Потерпи немного.
— Уходи… — упрямо сказал Федор. — Катись отсюда… И в болото ты не попадешь. Нечего тебе там делать.
— Может, и так, — сказал Гвидонов. — Но нужно посмотреть самому.
— Комиссия была… — сказал Федор. — Точку поставили. Зачем тебе совать туда свое рыло?..
— Ты какой-то грубый, — сказал Гвидонов.
— Я тебя последний раз предупреждаю. Ни к какому болоту ты не полетишь… Я тебе шанс даю. И чтобы морды твоей я больше здесь никогда не видел.
— Тебе-то что до этого? — с любопытством спросил Гвидонов. А внутри приподнялись уши барбоса, и его нос, почувствовав запах, заходил из стороны в сторону. — Тебе разве не все равно?
— Значит, не все равно, раз говорю.
— Я понять хочу, почему? — продолжал упорствовать Гвидонов. — Может, и не поеду на болото, если пойму. А так, я не понимаю, почему нельзя?
— Потому, что ты мордой не вышел… Сказано тебе, нельзя.
— Комиссии можно было?
— И комиссии — нельзя… Но теперь нельзя совсем.
— Что-то я опять ничего не понимаю, — сказал Гвидонов.
Тут Федор начал копаться в одежде, не попал с первого раза рукой под рубашку, где под брючным ремнем у него было прижато к телу что-то выпуклое.
Гвидонов так догадался, что время переговоров закончилось, шанс он свой упустил, — теперь должен пожинать плоды несговорчивости.
И на самом деле. Со второй попытки Федор все-таки вытащил здоровенный тесак, каким шинкуют на зиму капусту.
Это выходило дело не шуточное, — поскольку получалось даже не рукоприкладство, — а смертоубийство.
Из-за какого-то вшивого болота, где половина лягушек уже переловлена. Вот, что было необъяснимо, вот откуда шел какой-то запах. Незнакомый, но притягательный.
— Последний раз я тебе говорю, козел, — сказал Федор, занося тесак над головой.
Тут в кармане робы затрезвонил телефон.
Так не вовремя.
— Стой, — сказал Гвидонов Федору, — подожди секундочку.
Открыл аппарат и поднес его к уху.
— Да.
— Я соскучилась без тебя, — сказала Мэри. — Как вы долетели?
— Я тебе перезвоню, — сказал Гвидонов. — Я сейчас занят.
И нажал кнопку.
Федор, заметив, что телефонный разговор закончен, начал опускать свой тесак. Прямо на голову
