— Опять же — не так, как других, — подумал вслух Рид. Секунды бежали, им овладевала паника. Куда, черт возьми, убийца дел Никки? — Пошлите по наряду на все городские кладбища, — велел он. Мозг лихорадочно работал. Он вспоминал суд двенадцатилетней давности. Холодный зал. Судья Рональд Жилетт величественно возвышается над участниками процесса. Присяжные увлеченно внимают обвинению. Где-то здесь разгадка… Убийца обманул его, сбил со следа, но он должен был… В небе сверкнула молния. И тут Рид понял. Словно сам Люцифер нашептал разгадку ему на ухо.
Вот в чем дело.
— Где похоронена Кэрол Лежиттель?
— Не знаю, — покачала головой Морисетт.
— Я знаю, — произнес Зиберт. — Я посмотрел в деле. Она с детьми лежит на кладбище Адаме — маленькое такое, на восток от города.
Этого Риду было достаточно.
— Поехали. — Он уже бежал под проливным дождем к «кадиллаку». — У нас мало времени.
Никки вся вспотела, сердце бешено колотилось. Надо найти способ выбраться отсюда. Толкать крышку бесполезно. Вот бы оружие… Что-нибудь, чем открыть гроб, но что? У нее ничего нет. Она голая.
Но ведь отец в одежде.
У нее едва не остановилось сердце. У Большого Рона должен быть заряженный пистолет, пристегнутый к лодыжке, если убийца не нашел его.
Никки воспряла духом. Добраться до пистолета, да еще быстро, казалось невозможным.
Но это единственный шанс.
И она его использует.
Снова послышались удары в крышку.
— Очнись, сука! — Голос звучал раздраженно. Он нервничает. Это хорошо.
Она скорее провалится в ад, чем издаст хотя бы звук. Скорее ее легкие истлеют, чем она доставит ему такое удовольствие.
Дышать было тяжело, двигаться тоже, и страх крепко держал ее в объятиях, но единственная возможность выбраться отсюда — взять отцовский пистолет. Хоть бы он был там, думала она, но знала, что это маловероятно. Конечно, Гробокопатель нашел его.
Но был микроскопический шанс, что в спешке он его проглядел. Надо попробовать.
Она с силой вжалась в тело отца, съежилась, чтобы освободить себе место, протиснуться ниже, согнув колени. Из его желудка вырвался слабый звук, и она вздрогнула, сердце молотом забилось в груди, к горлу подступила омерзительная тошнота. Она сползла вниз. Наверное, где-то на дюйм. Может, и меньше. Но шевелилась она с трудом и, когда протянула руку к его брючине, подбирая ткань, поняла, что шансов на спасение мало.
Бесконечно мало.
Ублюдок, подумала она. Проклятое животное.
Она добралась до голенища отцовского сапога. Это уже радует. Может, убийца решил, что ремень на лодыжке — элемент обуви.
Никки вытянула руку. Подальше. Болела каждая мышца, и кончиками пальцев она дотронулась до края кобуры.
Послышалось звяканье цепей, щелчок замка, звук какого-то моторчика. Ей показалось, что гроб сняли с носилок или тележки, на которой ее сюда привезли.
— Эй, Никки! Ты меня слышишь? — Голос убийцы звучал глухо, но слова она отчетливо разбирала, и по коже вновь побежали мурашки. — Каково тебе спать с отцом? Неприятно, правда? И еще неприятно, когда приходится убивать всю свою семью, потому что они тебя предали!
Она не отвечала. Ей было плохо. Она представила Гробокопателя не жутким озабоченным людоедом, а тем, кем он был двенадцать лет назад, — неуклюжим нескладным подростком в зале суда, явно напуганным до смерти, с пепельно-серым лицом. Его мучил, заставлял делать жуткие вещи Лирой Шевалье. А суд принудил его рассказать об этом.
Слишком поздно она поняла, что убийцей был он. Он убил свою мать, брата и сестру. Он ранил себя, так умно подделал раны, что никто ничего не заподозрил, потом умудрился спрятать оружие и подставил Шевалье с помощью его собственной рабочей обуви. А сейчас он свихнулся. Съехал с катушек. Разумеется, из-за того, что его мучителя выпустили на свободу.
— Эй! Ты очнулась? Черт. Ты чуть не завалила все, глупая сучка. А твой папаша — какого хрена он не приговорил ублюдка к смерти? Какого?
Легкие горели. Она уже подумывала заговорить с ним, попытаться урезонить, но потом отчетливо вспомнила пленку с кошмарным отчаянным голосом Симоны — как та молила, плакала и выторговывала себе жизнь. Ну уж нет, Никки ему такого удовольствия не доставит. Болели плечи, все мышцы свело, но она сосредоточилась на том, чтобы извлечь пистолет из кобуры.
— Эй! Эй!
Снова удары. Дикие. Сумасшедшие. Он явно терял терпение. Гроб дернулся и упал.
Никки думала только о пистолете.
— Догадайся, что у меня с собой, Никки, — поддразнил он, и Никки похолодела. Она не могла себе представить. И не хотела. — Кое-что твое. И Симоны.
Она чуть не заорала, захотелось выцарапать ему глаза.
— Тут у меня в кармане твои трусики, Никки. Я их взял у тебя в ящике. Ну ты и развратница… И Симона тоже…
Никки подумала, что ее сейчас стошнит.
— Ты слышишь? У меня они тут все. Маленькие подарки от всех жертв. Ты ведь знаешь, кто там с тобой, правда? Любимый папочка. Знаешь, что я взял у него?
Она и знать не хотела.
— Старые подтрусники. Похоже, куплены сто лет назад. Что скажешь?
— Я обдумывал план годами… но не сделал бы этого, если бы Шевалье не выпустили. Но он вышел, и вот… горе всем вам, кто меня обидел.
— Тебе понравилась кассета твоей подруги? — спросил он, и кожа Никки заледенела. — Ты ее слушала? Как она умоляла…
Никки хотелось наорать на него, но она придержала язык. Этого он и добивается.
— Они все умоляли. — Он подождал. — Ты жива там? — Он снова стукнул по гробу, звук эхом отразился внутри и врезался ей в мозг. — Эй, Никки!
— Да чтоб тебя.
Гроб опять куда-то двинулся.
На этот раз в яму, которую Никки не могла представить даже в самых ужасных кошмарах.
Рид до предела разогнал машину. Семьдесят миль в час, восемьдесят… девяносто. Зашипело радио, и он посчитал, что будет на кладбище меньше чем через пятнадцать минут.
Но успеет ли?
Господи, как он надеялся, что да.
При мысли о Никки, похороненной заживо, ледяной как смерть, по спине побежали мурашки. Он еще прибавил газу, свет фар прорезал завесу дождя и играл на мокрой дороге.
Только маньяк может так гнать в такую погоду.
Завывали сирены, сверкали сине-красные огни, полицейская машина поравнялась с ним и обогнала его.
За рулем сидела Морисетт.
