достаточно благоразумный муж. – Она нежно улыбнулась. – Ты же знаешь, что это невозможно, Вильям. Моджер не вынесет такого оскорбления. Он объявит войну.
Вильям знал это, но он желал ее так сильно, до физической боли.
– Я мог бы взять тебя в Бикс, – страстно прошептал он.
Глаза Элизаббет загорелись, но тут же погасли. Она освободилась из его объятий.
– Мы оба сумасшедшие, мучить себя таким образом… Я считала, мы миновали кризис много лет назад. Не могу понять, что заставило меня сказать тебе… но мы встретились не в добрый час. Очень сожалею, что нарушила твой покой, Вильям. Ты понимаешь, мне нельзя оставлять Хьюэрли. Даже если бы мы смогли обмануть Моджера и Элис (а я не верю в такую возможность), я потеряла бы Обри и Джона. Я люблю своих сыновей. Поэтому и не осмелюсь оставить Моджера одного в Хьюэрли. Я всегда следила, чтобы хозяйство не было разорено, но если бы я покинула… Ты не знаешь, на что сейчас похож Илмер, – разрушенный замок, замученные люди, опустевшая земля… Конечно, не только Моджер в этом виноват. Его отец много разрушил тут еще до того, как Моджер взял все в свои руки, но он никогда ничему не учился у старика, кроме как тратить деньги и удовлетворять все свои желания. Он не имеет ни малейшего представления об управлении хозяйством, Вильям…
Она нежно коснулась его лица, он закрыл глаза, и, глубоко вздохнув, открыл их опять. В них были лишь пустота и горечь. Вильям знал, что такое чувство долга, и следовал ему много, слишком много раз помимо своей воли.
– Я не знаю покоя с того дня, как потерял тебя, – произнес он. – Мое сердце, мой конь, мои силы принадлежат тебе. Когда ты захочешь чего-нибудь или всего сразу, скажи мне, и это тут же исполнится.
– Я возьму лишь твое сердце, Вильям. Моджеру оно не нужно, так как мое принадлежит тебе. – Она приникла к нему, но тотчас отвела потянувшиеся было к ней руки Вильяма. – Какая же я глупая. Нам нужно быть осторожнее, иначе нам нельзя будет встречаться, даже как друзьям. Пожалуйста, Вильям. Для меня так много значит говорить и иногда видеть тебя. Но если мы будем вести себя неосторожно, я потеряю даже это. Нет, пожалуйста… – Он убрал руки, Элизабет закрыла глаза и глубоко вздохнула. – Что привело тебя к нам сегодня? – спокойно спросила она.
Вильям повернулся и отошел к окну, выходившему на северную часть двора. Некоторое время он молчал. Элизабет представила, как напряглись мускулы на его лице. Наконец он обернулся к ней и рассказал о приезде Раймонда и подозрениях Элис.
– Я хотел спросить Моджера, не слышал ли он чего о тех местах или о самом юном Раймонде.
Теперь Вильям уже успокоился, Элизабет тоже держала себя в руках. Румянец сошел с ее щек, сейчас она была бледнее обычного, но глаза оставались спокойными.
– Он ничего не говорил мне, – заметила она, – но для разговора на такую тему не было повода. Моджер скоро вернется, и если ты согласен, то можешь подождать его.
Элизабет все-таки тяжело было сдерживать себя, выдавала едва различимая дрожь в голосе. Вильям молчал, раздираемый чувствами, которые, сейчас он был в этом уверен, она разделяла. Он не мог найти сил уйти, но и не мог оставаться дольше. Если бы у Элизабет спросили, чего бы она хотела, то она не смогла бы ответить. Отослать Вильяма прочь – значит причинить ему боль, оставить – то же. Вся жизнь была болью.
– Я… Ты сейчас в нормальных отношениях с Моджером?
– У нас всегда были нормальные отношения – ответила она. – Почему бы и нет?
Вильям направился было к двери, но остановился. Элизабет закусила губу от огорчения. Она уже забыла, насколько восприимчивым и чутким был Вильям по сравнению с ее мужем. Вильям слышал гораздо больше, чем говорилось. Он услышал еще раз, что она почти спокойно относится к появлению в доме новой любовницы Моджера. Муж никогда не придавал значения скрытому смыслу ее слов. Он считал Элизабет покорной и глупой, а она получала огромное удовольствие оттого, что могла говорить ему вещи очень жестокие, оскорбительные и весьма двусмысленные, зная, что он никогда не поймет их.
Но прежде чем Вильям успел ответить, Элизабет покачала головой и открыла дверь. На пороге приемного зала она застыла, и Вильям чуть было не наскочил на нее. Она посторонилась и вежливо пропустила его вперед, но глаза ее смотрели предупреждающе. Все внутри Вильяма замерло: около камина, потягивая что-то из красивого кубка, сидел Моджер.
Стоя сзади, Элизабет по-новому взглянула на обоих мужчин. На первый взгляд, их нельзя было сравнить. Вильям не был красив… только эти забавные длинные ресницы… А вот Моджера можно было назвать красавцем: его волосы – чистое золото, рот хорошо очерчен, нос прямой, а небесно-голубые глаза смотрят невинно и простодушно. Было ли что-нибудь в Моджере, что вызывало в ней отвращение? Нет, не было. Просто она любила Вильяма, а любовь имеет дело не с лицом или формой.
– Я рад вашему возвращению, – сказал Вильям. Ему показалось, что его голос звучит необычно, но Моджер, похоже, ничего не заметил. Может быть, тот решил, что холодность Вильяма объясняется его неудовольствием относительно присутствия в доме Эммы и ее поведения? Если это так, то все в порядке. Моджер что-то вежливо пробормотал в ответ, предложил Вильяму сесть и выпить вина. Не обращая никакого внимания на Эмму, он с большей, чем обычно, предупредительностью спросил, чем он может быть полезен Вильяму, как будто был уличен в чем-то неприличном и теперь пытался вернуть себе его расположение. Вильяму пришлось снова рассказывать о приезде Раймонда. Его удивило, с каким интересом слушал Моджер.
– Нет, – сказал тот, выслушав весь рассказ до конца. – Я не слышал ничего подобного и не знаю, был ли такой молодой человек при дворе, поэтому не могу ничего вам сказать на этот счет, но… но мне не нравится это, Вильям.
– Вам не нравится? Что вы имеете в виду?
– Король все больше и больше подозревает всех и каждого, – взволнованно сказал Моджер.
– Почему же? Я знаю, он осуждал винчестерское дело, но, когда Вальтер Рэйли приехал во Францию…
– Нет, – перебил Вильяма Моджер, – речь идет об Уэльсе. Когда Ллевелин решил, что Дэвид, его законный сын от брака с дочерью короля Джона, Джоанной, мог бы управлять всей страной, его внебрачный сын Груффид не согласился с этим. Этот Груффид требует половины владений своего отца, а на каком основании, я не могу понять.
Вильям кивнул головой. Он знал эту историю гораздо лучше, чем Моджер, так как лорд Рэннольф Честерский был другом и соседом Ллевелина. Он знал, почему Груффид мог требовать половину владений и находил себе сторонников. Таков был уэльский обычай, гласящий, что «сыновья, рожденные в браке и вне брака, имеют одинаковые права на наследство». По мнению Вильяма, было совершенным безумием жаловать титул не только законнорожденным младшим сыновьям наравне со старшим сыном, но наделять им и незаконнорожденных.
Ллевелин решил нарушить это правило. Поскольку законопослушание для него не много значило, он счел, что Дэвид, племянник короля Генриха, больше годится в правители, нежели Груффид, и заставил своих вассалов дать клятву повиноваться своему младшему сыну.
Вильям знал и конец истории, но не хотел прерывать Моджера. Он всегда благоразумно умалчивал о своей близости к высокой политике, чтобы люди не подумали, будто он просто хвастун. Поэтому Вильям спокойно слушал объяснения Моджера о том, что Груффид, естественно, не согласился с решением отца, а его единокровный брат Дэвид, узнав о бунтарских намерениях Груффида, заточил того в тюрьму. Власть Дэвида окрепла, и в 1241 году он затеял с Генрихом спор о своих правах на владение пограничной крепостью Молд. Дэвид согласился, чтобы дело слушалось в суде, но ни разу не появился перед третейскими судьями, среди которых был и Ричард.
Моджер заметил выражение скуки на лице Вильяма и быстро перешел от суда с его выдвинутыми и встречными обвинениями к рассказу о короткой войне, в которой Генрих одержал победу, так как уэльские принцы поддержали его борьбу против Дэвида. Вильям невольно вздохнул и покачал головой.
– Что вы думаете об этом? – спросил Моджер.
Остерегаясь попасться в ловушку и невольно не назвать короля глупцом, Вильям ответил:
