Приняв в отеле душ и переодевшись, вы слышите звонок. Звонит Мак и говорит, что его арестовали. Он не говорит за что, но настаивает на том, чтобы вы немедленно приехали в полицейский участок с его британской чековой книжкой (которая находится в Челси), поскольку полиция (по его мнению, это глупость) не принимает в залог кредитных карточек.
Вы долго колеблетесь, но Мак убеждает вас, что вы вполне успеете в Челси и обратно. Он разводит лирику, мол, неужели вы бросите друга в беде – говорит, что у вас еще куча времени, но что на всякий случай он позвонит своему другу в руководстве «Бритиш Эйрвэйз» и попросит задержать рейс. Угу?
(В защиту Мака скажу лишь то, что, по его словам, он почти договорился с Моррисом насчет биографического фильма о его жизни.)
Вы колеблетесь. Потом сдаетесь. Когда вы, побывав в Челси, приезжаете в полицейский участок, то обнаруживаете, что Мак обвиняется в… в курении.
В курении?
В курении в участке.
Как глупо, думаете вы. Тем не менее Мак завел ситуацию слишком далеко.
И продолжает переть вперед.
– С каких это пор в этой вонючей каталажке запрещается курить? Неужели никто не видел «Суини»?[42] Люди всю жизнь курили в таких местах! Черт возьми, куда катится эта страна?
Вы вручаете ему чековую книжку. Потом спрашиваете Деллу, каким образом полиция разыскала Морриса. Отвечает Мак. По его словам, в «Плюще» обедал директор музея Метрополитен и узнал Морриса.
Прежде чем уйти, оставив Мака и Дел вместе, вы бросаете на Дел взгляд, который должен напомнить ей все то, что вы говорили про Мака, и как это связано с возможной потерей вами работы, и как ужасно она себя чувствовала в последний раз, когда он ей не позвонил, и как вы говорили ей, что Мак не способен на постоянные отношения ни с кем, за исключением своего банковского управляющего, – но всего этого оказывается слишком много для того, чтобы вместить в один взгляд, да к тому же она и не собирается вникать во все это.
Однако времени на что-то большее, чем взгляд, у вас нет. Вы бросаетесь к такси. С замиранием сердца смотрите на часы, и перед вашим мысленным взором возникает вид Хаммерсмитской эстакады, мягко влекущей к себе и пустынной, какой она бывает в пять часов утра в воскресенье утром, когда вы возвращаетесь с ночной оргии. И вы решаете, что у вас куча времени.
За двадцать пять минут вы добираетесь до Стрэнда. Вроде бы все идет более или менее путем – вы приближаетесь к Хаммерсмитской эстакаде, и только здесь выясняется, что все пропало: начинается дождь. Движение во всем Лондоне послушно замирает. Это такой же закон природы, как наступление следующего дня.
Когда такси наконец съезжает с эстакады, я делаю последний рывок, пересев из такси в метро. Но это соломинка утопающего. Поезд метро останавливается в туннеле – аварийный сигнал в Хеноле. Когда я добираюсь наконец до аэропорта, посадка на мексиканский рейс не только закончилась, но и самолет уже улетел. И Эд, как мне показалось, тоже.
Глава тринадцатая
Нью-Йорк. Вам известны, наверное, племена, что проводят своих подростков через ритуал испытаний в джунглях, – так вот, когда мне было шестнадцать и я ужасно вела себя по отношению к окружающим, Тереза снарядила меня на лето в Нью-Йорк с пестрым путеводителем Роланда под мышкой.
В самолете я прочла путеводитель, но он ни слова не сообщил мне о том, что я лечу на совершенно другую планету. Когда я попала в Нью-Йорк, я решила, что оказалась в фильме «Бегущий по лезвию бритвы».[43] Окружающее напоминало глюки после ЛСД – другую реальность. Я забеременела возможностями и перспективами, и меня тошнило от круглосуточного возбуждения. Где-то в нижнем Ист-Сайде я потеряла голову, а в конечном итоге и девственность.
И не то чтобы для меня началось время «настоящей жизни» или что-то в этом роде. Когда я вернулась и попыталась рассказать обо всем Делле, она отнеслась ко мне очень жестко и сказала: «Ты, кажется, хочешь надурить меня и заставить подумать, будто бы я совсем не жила, так, что ли?»
На самом деле я думаю, что время «настоящей жизни» возникает разве что в ретроспективе. Во- первых, как ты можешь знать, когда оно было, пока не умер? А во-вторых, то, как ты живешь двадцать четыре часа в сутки, вовсе на нее не похоже. Только когда какой-то период жизни завершится и сожмется линзой обратной перспективы, оно может показаться прекрасным.
Собственно, я даже не говорю, что мое время в Нью-Йорке было временем моей «настоящей жизни» в ретроспективе. Реальность была такова, что я блуждала по Нью-Йорку и чувствовала, что он несется куда- то, но не могла понять, куда именно.
У Терезы в Нью-Йорке была племянница моих лет по имени Марта, и я остановилась в их семье. Они жили все в одной тесной квартире, и мне больше всего запомнились чужие запахи, духота и жуткий туалет с тараканами. Мама Марты была женщиной очень строгой и держала нас в ежовых рукавицах. А я то и дело мельком замечала в городе разнообразные сценки и события и мучила себя фантазиями об упущенных возможностях. Мимо в такси с шумом проносились, направляясь в ночные клубы, высокие блондины, в парке устраивали пикники бесшабашные театральные студенты… и тому подобное…
Мы прошли по обычному маршруту – поднялись на Эмпайр Стейт Билдинг, проплыли на пароме мимо Стейтен-Айленда, посетили Метрополитен, Музей современного искусства. После того как я открыла для себя Музей современного искусства, я то и дело приходила сюда и никуда уже больше не ходила. Чувство возможностей и новых перспектив, которое я обнаружила внутри себя, как в зеркале отражалось в этих больших полотнах – они буквально включали что-то во мне.
Я влюбилась в абстрактный экспрессионизм и в экскурсовода по Музею современного искусства. Его звали Барнаби, он стоял перед полотнами Ротко,[44] тощий и странный, в тяжелых очках в черной оправе, и говорил: «Вначале было Слово».
Боже, я буквально испытывала оргазм. Возможно, это звучит претенциозно, но имейте в виду, что я была из числа тех девочек, которые отвергают образование и культуру в пользу соблазнительных журналов, по которым они прикидывают, подойдут ли для группового секса с членами группы «Дюран Дюран».
Экскурсии были бесплатными, и я то и дело приходила к Барнаби, и где-то на третий раз он поставил нас перед Ротко и спросил, о чем заставляет задуматься эта картина. Возникла некоторая пауза, и я не удержалась:
– Вначале было Слово, – сказала я.
Барнаби впервые повернулся ко мне – раньше он был слишком погружен в свою измученную душу, чтобы замечать меня, – и с благодарностью на меня посмотрел. Мне показалось вдруг, что я возродила его веру в человечество – нет, даже не в человечество, а в жизнь и всю вселенную в целом.
Я собиралась уже добавить: «Я слышала это от вас», – но после брошенного на меня взгляда не хотелось развеивать его иллюзии. С тех пор, ведя свои экскурсии, он явно меня замечал.
Жить вместе с Мартиными родственниками было не так-то просто. Миссис Элберман была типичной еврейской матушкой, ока постоянно стонала от того, как мы одеваемся и что едим – мороженое в два часа ночи. У семьи были свои обязанности, одна из которых состояла в том, чтобы выпить чаю с дальним родственником, недавно перебравшимся в Нью-Йорк. Ему было года двадцать три, и он только что начал заниматься издательским делом.
Поддавшись матримониальной горячке, миссис Элберман заставила нас надеть нарядные платья. Адрес, по которому мы поехали, оказался в очень сомнительной части города, и мы испугались, что водитель такси завез нас туда, чтобы изнасиловать. Но «зря мечтали», как сказал он, отъезжая. К тому времени я уже отчаялась обрести настоящий нью-йоркский опыт.
Марта была близка к истерике – она думала, что нас сейчас ограбят, и так впивалась глазами в каждого прохожего и испускала столько ферономов страха, что я сказала, что ей не хватает только плаката со словами: «Ограбьте меня!»
В конце концов я зашла в бар и показала клочок бумаги с адресом, и нас там не только не ограбили и не изнасиловали, но и подтвердили, что мы пришли правильно и что нужный нам дом находится напротив
