случится.
Иногда мне кажется, что Эд – милейший человек на планете. Я сказала:
– Ты хочешь сказать, что если по пути назад в аэропорт Мехико познакомишься с Милой Йовович (а не вынуди я тебя приехать сюда, никогда бы не познакомился) и потом проведешь с ней всю жизнь в семейном счастье – тогда, может быть, ты меня простишь?
– Именно так, – ответил он. И улыбнулся. Я была рада его улыбке. – Я выживу. Ты знаешь сама. Я выживу.
– Забавно, что тебе нужно это говорить, – сказала я.
– Сейчас мне просто хочется домой. Уехать домой, оказаться в одном из своих садов, посмотреть, как там поживают камелии, и полить их.
– Стосковался по дому, – сказала я.
– Да.
Почему-то мне захотелось заплакать. Я пыталась удержаться, но мои губы скривились, глаза затуманились, а Эд так хорошо меня знает.
– Эй, – сказал он и хотел было обнять за плечи, но потом вспомнил и не стал. – Ты получила то, что хотела. Твоя мечта сбылась. – Он сказал это так, как будто искренне пытался подбодрить меня.
– Да, – сказала я, – моя мечта. Эд спросил:
– Все то время, что ты была со мной, ты думала об Алексе?
– Конечно нет! Но он был где-то в моем сознании. На заднем плане. Он был как… ну, не знаю… как отдаленные горы на пейзаже. Я совершенно не ожидала, что снова встречу его. Я думала, что все сочинила про него, – то есть никогда не думала, что…
– Ты думала, что с ним тебе не быть. И потому решила, что сойду и я.
– Нет, не так, – возразила я. Хотя было примерно так. Но вслух это звучало ужасно. А на самом деле было не так ужасно. – Я не чувствовала, что ты «сойдешь». Это было так мило.
– Но недостаточно мило, – заметил он.
– Достаточно мило, – ответила я. – Просто это не было… – Я пожалела, что начала фразу. Мне было ее не закончить.
– Договаривай, – сказал Эд.
– Ну, понимаешь… Не было этим. Не знаю чем.
– Этим, – сказал Эд.
– Да, этим.
Мы бросили в море еще много камешков.
– А если бы, – сказал Эд, – если бы в глубине твоего сознания не было этих «гор», – как бы, по-твоему, все между нами сложилось?
Я повернулась на бок и посмотрела на него.
– К чему ты ведешь?
– Думаешь, ты бы полюбила меня?
– Я и так любила.
– Я хочу сказать, по-настоящему.
– Ты удивительный человек.
– Что? – спросил он.
– Ты меня удивляешь.
– Почему?
– Просто удивляешь, и все.
Я встала, разделась до бикини (которое носила вместо белья) и вошла в море, хотя было уже совсем темно. Мне хотелось погрузиться в воду. Хотелось одиночества. Хотелось почувствовать, что мое тело – это просто мое тело. Я устала от мыслей. Я слишком много думала.
Когда я вынырнула, надо мной были звезды. Звезды всегда помогают увидеть правильную перспективу. Возможно, они для того и предназначены. Возможно, люди в городе потому и сходят с ума, что не видят звезд.
Я поплыла, глядя на звезды в вышине, и передо мной вспыхнула моя жизнь в Лондоне. Но я тут же перекроила ее и немного отредактировала, чтобы она выглядела посимпатичнее, как будто это реклама фильма и я делаю ее такой, как мне хочется, или какой, на мой взгляд, она должна быть. Но потом до меня дошло – реклама больше не действует на меня, как все эти ролики с кофе.
Поэтому я заставила себя увидеть свою жизнь такой, какой она была, и представила, что она еще только когда-нибудь будет такой, как была. Запутанной и непоследовательной и… ну, иногда она была дерьмовой, а иногда мои друзья радовали меня, а иногда я радовалась просто потому, что живу и веду под проливным дождем машину.
А потом я подумала, что моя жизнь была не такая уж и плохая.
Я подумала о том, что не позволяла себе иметь то, что имею. О том, что то и дело ввязывалась в безумные предприятия и не замечала того, что есть. Вот так же, старея, жалеешь о том, что не знал, как счастлив был в молодости. Когда мне было двадцать, я считала себя уродиной. Теперь же, когда гляжу на свои фотографии в двадцатилетнем возрасте, мне самой не верится, какой я была хорошенькой. Тогда мне казалось, что тридцать лет – это конец света. А ведь когда мне стукнет пятьдесят и я оглянусь назад, то…
Я всегда жила так, словно тропинка вот-вот оборвется на краю утеса. То, что утес так никогда и не появлялся, ничему не противоречило: он всего в нескольких шагах впереди.
Когда я вышла наконец из воды, поднялся ветерок, и мои пальцы сморщились, как чищеные каштаны. Помню, так бывало, когда мне было лет восемь и мама не позволяла мне вылезать из ванны, пока я не вымою шею. У меня был пунктик – не мыть шею.
Вернувшись на тюфяк под верандой, я снова взглянула на небо, но звезды уже скрылись. Все до одной. Как будто захлопнули дверь. Я не сразу сообразила, что поднялся ветер и небо заволокло тучами.
Алекс лежал под москитной сеткой и читал свой чертов путеводитель.
– Неужели тебе это интересно? – спросила я.
– Иначе бы не читал, – ответил он.
– Не понимаю.
– И не надо.
– Ты говорил с Черил?
– Да, – ответил он, – мы поговорили.
– И что?
– С ней все будет хорошо.
– И что ты ей сказал? – спросила я, сняла мокрое бикини и забралась под москитную сетку. Мне не очень-то нравилось спать голой на улице, но другого выбора не было.
Алекс на мой вопрос не ответил.
– Так о чем вы говорили? – снова спросила я.
– Это не для чужих ушей, – непринужденно сказал он. – Интимная беседа мужа с женой.
Последовало очень долгое молчание. Я почувствовала, как в темноте маячит край утеса.
– Мне не верится, что ты это сказал, – проговорила я.
– Я ничего не имел в виду, – ответил он. – Это была шутка.
– Фрейд утверждал, что такой вещи, как шутка, нет.
– Ну, – сказал Алекс, – я же не спрашиваю, что вы обсуждали с Эдом.
– А я вовсе не против, чтобы ты спросил. Разве тебе не хочется знать?
– Пожалуйста, нет, – ответил он. Потом перегнулся и нежно поцеловал меня в лоб. – Я тебе верю.
И отвернулся, чтобы свет лучше падал на книгу.
– А ты знала, что революционер Панчо Вилья продал Голливуду права на съемку фильма о его сражениях? Настоящих. Он начинал сражение только тогда, «когда света для киносъемки было достаточно».
– Какая тоска! – сказала я.
– Это было в 1914 году, – сказал Алекс. – Спи спокойно.
