«Обоих ваших сыновей убили!»
Этот хриплый крик, как само олицетворение безумия, пронёсся вверх по лестнице, отразился от стен, проник сквозь двери комнат… Его дрожащее эхо сотрясло гулкую тишину дома.
Мысли остановились. Казалось, будто моя кровь стала расплавленной сталью, и, задыхаясь, как от жара, я превратился в один сплошной ком недвижного ужаса.
Голос моего отца разорвал тишину страшным, мучительным воплем, перешедшим в пронзительный вой. Меня словно пронзило ледяным кинжалом. Посеревший, мертвенно-бледный, беспомощно уронив руки, с глазами, похожими на две дыры, прожжённые в белом полотне, он кинулся к двери.
Полуодетый, я помчался вслед за ним по улице к салуну. Что-то чёрное, бесформенное налетело на меня, я выставил руку, чтобы смести помеху с моего пути.
— Это я… они взяли Эда… смылись… поторопись…
Это был Джон. Его лицо превратилось чудовищную багровую маску, одежда была пропитана кровью, левая рука до самого плеча раздроблена в куски.
— Давай быстрее! — выдохнул он. — Со мной всё в порядке. В плечо попали. С Эдом покончено. Да пошевеливайся же, ради Бога!
Эд был мёртв, Джон умирал, отец в страшном горе. И всё из-за меня! Совесть мучила меня так, как никого и никогда на свете. Вот к какому великолепному результату привела моя жестокость и склонность к насилию! Мой неукротимый характер — вот кто был настоящим убийцей. И почему мне только стукнуло в голову навестить их! Почему я не остался на ранчо! Почему меня не повесили в Лас Крусес! Вот такие горькие мысли, как стая бешеных собак, рвали меня, пока я преодолевал эту последнюю четверть мили до салуна.
Когда я ворвался в двери, толпа в страхе отпрянула от меня. Кое-кто спрятался под карточный стол, другие метнулись к выходу — словом, все убрались.
На полу, в огромной луже горячей крови, вниз лицом лежал мой брат Эд. Пуля прошила ему голову как раз у основания черепа.
Всё, что было во мне доброго, мягкого и человечного, вырвалось плачем и криком из моей глотки и умерло в тот чёрный час, когда я сидел над телом своего брата Эда, положив его голову себе на колени, в то время как мои руки и одежда пропитывались его кровью. Смерть прокралась в мою душу, разрушая и губя её — а это куда хуже, чем гибель бренного тела моего брата.
Никто не проронил ни слова, никто не протянул мне руки. Наконец, надо мной склонился врач:
— Эл, дай-ка мне… посторонись…
При этих словах салун вдруг наполнился жужжанием голосов. Все сгрудились вокруг, и на меня, как неостановимый камнепад, обрушился поток их слов:
— Он был вон там — играл в питч,[5] — начинал один, а за ним подхватывали новые и новые рассказчики:
— А они набросились сзади…
— Подкрались к нему…
— Продолжали пинать его, даже когда он уже лежал…
— Набросились на Джона…
— Койоты проклятые…
А потом они принялись наперебой рассказывать всё с начала, снова и снова.
Салун, представлявший собой одновременно бар и игорный дом, ютился в двухкомнатной деревянной хибаре. Обычное заведение на Среднем Западе четверть века назад. Эд играл в питч за одним из боковых столов в игорной комнате. В одном углу этой комнаты наяривал городской бэнд, в другом играли в кости.
Темпл Хьюстон и Джек Лав вошли через заднюю дверь, миновали музыкантов и разделились: Хьюстон пошёл к Эду, Лав незаметно зашёл Эду за спину. Оба они были вдрызг пьяны.
— Ну что, извиняться будешь? — невнятно промычал Хьюстон. Эд повернулся и в упор посмотрел на него. Лав стоял у моего брата за спиной.
— Пойди проспись, а как только протрезвеешь, возвращайся. Вот тогда и поговорим об извинениях.
— Как раз то, что мне и хотелось услышать, — ответил Хьюстон, делая поспешный шаг в сторону. В тот же самый момент Лав уткнул свой сорок пятый Эду в затылок и разрядил его. Когда он опустил револьвер, подоспел Хьюстон и всадил в голову моего брата ещё пару пуль.
При первых же звуках выстрелов игроки опрокинули столы и попрятались за ними. Парни из бара ринулись на улицу. Там стоял Джон.
Он рванулся внутрь и увидел, как падает Эд. На полпути, посередине бара Хьюстон и Лав встретили его настоящим залпом. И прежде чем кто-нибудь опомнился, убийц и след простыл.
Эда принесли домой. Джон тоже умирал. Отец сидел с ними и не смыкал глаз. Я не мог заставить себя войти в дом, отправился в сарай и ждал. Чувствовал себя вторым Каином.
Про себя я уже всё решил. Я знал, что виной всему мой неукротимый характер, хотя само убийство было, конечно, делом рук Лава, он и Хьюстона подбил. Они застрелили моего брата из-за спины, как подлые трусы.
Ещё не рассвело, когда новость, словно пожар, прокатилась по округу. Вудворд затаил дыхание и ожидал ответного залпа.
Хьюстон и Лав, конечно, должны были вернуться. Они ожидали, что я буду мстить.
Муки совести прошедшей ночи, как свернувшаяся клубком змея, изготовившаяся к броску, готовы были вылиться в кровавую месть.
В ночном небе забрезжили мутные, злые сумерки. Отец пришёл к сараю. Он был подтянут и собран, в нём чувствовалась непреклонность и решимость, но при этом он был бледен, словно мертвец.
— Пошли в дом, — хрипло выдавил он. — Иди сюда. — Он провёл меня в ту комнату, где метался в бреду Джон.
— Это раз, — ткнул отец пальцем.
И больше не проронив ни слова, двинулся в другую комнату, где на столе лежал Эд.
Глубоко запавшие глаза отца горели, он сверлил меня яростным взглядом.
— А это два, — сказал он. — И что ты теперь собираешься учинить? Совсем покончить с нами?
Меня словно плетью по лицу огрели. Я съёжился, как побитая собака.
Мы оба стояли безмолвно и только дыхание с трудом вырывалось из груди. Я видел, как дрожали у отца руки. Я не мог заставить себя взглянуть в его лицо, полное горестной укоризны.
Что он хотел этим сказать? Неужели думал, что я это так и оставлю, в то время как весь Вудворд ждал ответного удара?
Он отлично знал нравы, царящие в этом городке, затерянном в прерии. Расчёты здесь производились быстро и результатом их, как правило, была смерть. Население состояло в основном из бывших беглых преступников и старых, битых жизнью ковбоев, а они к Закону особого уважения не испытывали.
Заправлявшие здесь всем маршалы,[6] на словах оплот закона, сами были отъявленными мерзавцами. Большинство из них в прошлом промышляли либо шулерством, либо угоном чужого скота.
Изгои общества добывали себе средства к существованию при помощи шестизарядника, маршалы же — с помощью бутылки виски.
Я сам не раз наблюдал, как маршалы незаметно подкидывали бутылку в фургоны, пересекающие просторы прерий; потом накидывались на ни о чём не подозревающих переселенцев, переворачивали повозку сверху донизу, находили бутылку; свои жертвы они привязывали к деревьям, а грязный трюк повторяли до тех пор, пока не набиралось с десяток пленных. После этого несчастных гнали в Форт-Смит,[7] фабриковали фальшивые доказательства, вымогали деньги, а затем хладнокровно засаживали ни в чём не повинных людей на четыре-пять лет якобы за попытку провезти виски на Индейскую территорию. Каторжная тюрьма в Огайо, куда я в конце концов угодил, была полна жертв подобных из пальца высосанных дел.
Маршалы огребали по две тысячи долларов за «дело». Ковбои, по стечению обстоятельств иногда становившиеся людьми вне закона, были просто чистые ангелы по сравнению с этими подонками. Так что на
