костер.
– Вчера, – объявляет Грэйс, зачитывая из дневника. – Ты начала откладывать деньги, чтобы вернуться в родной город. Ты складываешь их в конверт, а конверт прячешь под край ковра у окна в твоей комнате.
Грэйс поднимает взгляд, выгибая брови, – складочная мышца плиссирует крапчатую кожу лба.
А Мисти спрашивает:
– Ты шпионила за мной?
А Грэйс улыбается. Постукивает по открытой странице увеличительным стеклом и говорит:
– Об этом сказано в твоем дневнике.
Мисти отвечает ей:
– Это твой дневник, – говорит. – Нельзя писать дневник за кого-то другого.
Просто чтоб ты знал: эта ведьма следит за Мисти и вписывает все в злую записную книжку в красной кожаной обложке.
А Грэйс улыбается. Говорит:
– Я не пишу. Я читаю, – переворачивает страницу, смотрит сквозь увеличительное стекло и объявляет. – О, завтра будет здорово. Тут сказано, что ты, скорее всего, повстречаешь милого полицейского.
Просто на заметку: завтра Мисти сменит замок на двери своей комнаты. Мигом.
Мисти требует:
– Хватит. Повторяю – хватит уже, – говорит Мисти. – Речь идет о Тэбби, и чем быстрее она научится жить средней жизнью с нормальной ежедневной работой и стабильным, надежным, обычным будущим, тем счастливее она будет.
– Вроде работы в конторе? – спрашивает Грэйс. – В собачьем питомнике? С милым еженедельным жалованием? Вот почему ты пьешь?
Твоя мать.
Просто на заметку: она это заслужила -
Ты это заслужил -
И Мисти отвечает:
– Нет, Грэйс, – говорит. – Я пью потому, что вышла замуж за глупого, ленивого, витающего в облаках мечтателя, которого воспитали в духе, что однажды он женится на знаменитой художнице, и который не вынес разочарования, – говорит Мисти. – Ты, Грэйс, засрала мозги своему ребенку, и я не позволю тебе засрать их моему.
Склоняясь так близко, что можно рассмотреть лицевую пудру в морщинах Грэйс, в ее ритидах, и красные паутинки в местах, где помада Грэйс просачивается в морщинки у рта, Мисти требует:
– Немедленно прекрати врать ей, или, клянусь, я завтра же соберу сумки и увезу Тэбби с острова.
А Грэйс смотрит мимо Мисти, на что-то позади нее.
Не глядя на Мисти, Грэйс вздыхает. Говорит:
– Ах, Мисти. Для этого уже слишком поздно.
Мисти оборачивается, а позади нее стоит Полетт, женщина с конторки, в белой блузке и черной плиссированной юбке, и Полетт произносит:
– Простите, миссис Уилмот?
Одновременно – Мисти и Грэйс – спрашивают в один голос – «Да?»
А Полетт извиняется:
– Не хочу прерывать вас, – говорит. – Мне нужно только подложить полено в камин.
А Грэйс закрывает книгу в подоле и произносит:
– Полетт, мы хотим, чтобы ты разрешила наш спор.
Поднимая мышцу frontalis, чтобы выгнуть лишь одну бровь, Грэйс спрашивает:
– Желаешь ли ты, чтобы Мисти побыстрее нарисовала шедевр?
Погода сегодня местами злобная, тяготеющая к отказам и ультиматумам.
И Мисти отворачивается, готовясь уйти. Приостанавливается и чуть оглядывается.
Снаружи шипят и бьются волны.
– Спасибо, Полетт, – говорит Мисти. – Но пора уж всем принять факт, что я так и умру большим жирным ничтожеством.
12 июля
НА СЛУЧАЙ, ЕСЛИ ТЕБЕ ИНТЕРЕСНО, твой друг с худфака с длинными белокурыми волосами, тот парень, который разорвал мочку уха, пытаясь подарить Мисти сережку, так вот, он уже облысел. Его зовут Уилл Таппер, и он водит паром. Он твоих лет, и мочка у него по-прежнему висит двумя обрывками. Зарубцевавшись.
Возвращаясь на остров на пароме этим вечером, Мисти вышла на палубу. Холодный ветер добавляет лет ее лицу, иссушая и растягивая кожу. Гладкую мертвую кожу ее stratum corneum. Она спокойно пьет пиво в коричневом пакете, когда этот большой пес начинает ее обнюхивать. Пес сопит и скулит. Он поджимает хвост, и глотка его ходит туда-сюда в мохнатой шее, пока он раз за разом что-то сглатывает.
Она берется гладить его, а пес выкручивается и делает лужу тут же, на палубе. Подходит мужчина со свернутым поводком на руке, и спрашивает:
– Вы в порядке?
Всего лишь бедная толстая Мисти в личной коме, усиленной пивом.
Будто бы. Можно подумать, она собирается стоять в собачьей луже и рассказывать чужому человеку всю сраную историю своей жизни, на плаву, держа в руке пиво и давясь слезами. Будто бы Мисти может заявить – ну, раз уж вы спросили, она всего-навсего провела еще один день в очередной замурованной бельевой комнате, читая бред на стенах, пока Энджел Делапорт щелкал снимки со вспышкой и рассказывал, мол, ее засранец-муж в жизни любящий и заботливый, потому что пишет буквы 'и', направляя хвостик вверх с небольшой завитушкой, даже когда обзывает ее – «…злое смертельное проклятие возмездия…»
Наши Энджел и Мисти полдня терлись задницами, она обводила разбросанные по стенам фразы, гласящие:
«…мы принимаем грязный приток ваших денег…»
А Энджел спрашивал ее:
– Ничего не ощущаете?
Хозяева паковали семейные зубные щетки, чтобы отправить их на лабораторный анализ, на предмет заразных бактерий. Чтобы подать в суд.
На палубе парома мужчина с собакой спрашивает ее:
– На вас надето что-нибудь с умершего?
Кофта, в которой Мисти, кофта и ботинки, и на лацкан приколота булавка, одно из чертовых жутких здоровенных костюмных украшений, которые дал ей Питер.
Дал ей муж.
Дал ей ты.
Весь день в замурованной бельевой кладовке слова заявляли со стен – «…не украдете наш мир, чтобы заменить разрушенный вами…»
А Энджел сказал:
– Здесь почерк другой. Он меняется.
Сделал еще снимок и прощелкал пленку до следующего кадра, спросив:
– Вы не знаете, в каком порядке ваш муж работал в этих домах?
Мисти рассказывала Энджелу, что новый владелец должен вселяться только после полнолуния. По плотницкой традиции, первым в новый дом должен войти любимый питомец семьи. Затем хлеб семейства, соль, метла, Библия и распятие. И только потом могут въезжать семья и мебель. По суеверию.
А Энджел, щелкая снимки, спросил:
– Как это? Хлеб должен войти сам по себе?
Беверли-Хиллз, Верхнее восточное побережье, Палм-Бич, – нынче, по словам Энджела Делапорта, даже самый лучший район любого города – не более чем роскошный номер-люкс в преисподней. За парадными воротами удел все равно общий – улицы с пробками. Вы с бездомными наркоманами дышите
